Льюис Кэрролл - Новизна и романцемент

Льюис Кэрролл

НОВИЗНА И РОМАНЦЕМЕНТ

Сначала у меня были серьезные сомнения, следует ли назвать этот фрагмент моей жизни «Плач» или «Пеан», ибо славное и величественное в нем соседствует с мрачным и безрадостным. В поисках чего-то среднего между этими двумя крайностями я наконец выбрал вышеозначенный заголовок. Разумеется, это было ошибкой — я всегда ошибаюсь, — но давайте рассуждать спокойно. Истинный оратор никогда не поддается вспышке страстей с самого начала: он отдает дань безобидным банальностям и постепенно усиливает свой пыл — vires acquirit eundo[1]. Итак, в первую очередь будет достаточно сказать, что меня зовут Леопольд Эдгар Стаббс. Я четко объявляю этот факт в начале повествования, дабы предотвратить для читателей любую возможность перепутать меня с однофамильцем, достойнейшим сапожником, проживающим на Поттл-стрит в Камберуэлле, или с моим менее почтенным, но более известным тезкой Стаббсом, актером легкого комедийного жанра из провинции. Родство с обоими из них я отвергаю с ужасом и пренебрежением; впрочем, без всякого намерения причинить обиду поименованным лицам — людям, которых я никогда не видел и, надеюсь, никогда не увижу.

Что ж, хватит банальностей.

Теперь поведайте мне, люди, сведущие в толковании снов и знамений, как могло случиться, что в пятницу вечером, бодро свернув на Грейт-Уоттл-стрит, я испытал внезапное и неприятное столкновение со скромным индивидуумом невзрачного вида, но с глазами, в которых пылал огонь гениальности? Я мечтал по ночам, чтобы великое намерение моей жизни осуществилось. Что это было за намерение? Я вам расскажу. Со стыдом и печалью, но расскажу.

С раннего отрочества моей жаждой и страстью (преобладавшей над любовью к мраморным шарикам и идущей вровень с пристрастием к ирискам) была поэзия в широчайшем и первозданном смысле — поэзия, не скованная законами здравомыслия, рифм или ритма, парящая во вселенной и вторящая музыке сфер! С юности — нет, даже с колыбели — я томился по поэзии, красоте, новизне и романцементу[2]. Когда я говорю «томился», то пользуюсь словом, лишь в малой степени выражающим гамму чувств, владевших мною в более спокойные моменты; он не более способен описать безудержный пыл моего энтузиазма, чем бессодержательные картины, украшающие фасад Адельфи[3] и изображающие Флексмора[4] во многих мыслимых позах, до которых еще никогда не удавалось довести человеческое тело, способны внушить гипотетическому интеллектуалу истинное представление о чудесах ловкости, демонстрируемых этим необыкновенным соединением человеческой природы с индийской резиной.

Я немного отошел от сути; это качество, с вашего позволения, вообще свойственно жизни. Как я однажды заметил по поводу, описать который в подробностях не позволяет время: «В конце концов, что такое жизнь?» Ни один из присутствующих (нас было девять человек, включая официанта, и вышеупомянутое замечание было сделано сразу же после того, как унесли суп) не оказался в состоянии рационально ответить на этот вопрос.

Стихи, которые я писал в юности, выгодно отличались полной свободой от условностей и таким образом были неподходящими для жестких требований современной литературы. В будущем, «когда Мильтон и подобные ему будут забыты!» — как часто восклицал мой почтенный дядюшка, их будут читать и восхищаться ими. Я твердо убежден, что, если бы не этот благожелательный родственник, моя поэтическая натура никогда бы не проявилась в полной мере; я до сих пор помню свой восторг, когда он предложил мне шесть пенсов за рифму к слову «деспотия». По правде говоря, мне так и не удалось найти рифму, но уже в следующую среду я написал хорошо известный «Сонет о мертвом котенке», а за следующие две недели создал три эпических поэмы, названия которых, к сожалению, изгладились из моей памяти.

За свою жизнь я принес в дар неблагодарному миру семь томов поэтических произведений. Их постигла судьба творений истинного гения: насмешки и забвение. Дело не в том, что в их содержании есть изъяны. Какие бы недостатки ни приходили на ум, еще ни один обозреватель не осмелился критиковать их. Это великий факт.

Единственным моим сочинением, вызвавшим живой отклик в мире, был сонет, обращенный к члену муниципалитета Притона-на-Помойке по случаю его избрания мэром этого города. Он широко циркулировал в определенных кругах, и в то время о нем много говорили, но хотя читатели с характерным для них вульгарным складом ума оказались не в силах оценить заключенные в нем тонкие комплименты, я склонен считать, что он обладает всеми признаками подлинного величия. Заключительное двустишие было добавлено по предложению моего друга, который заверил меня в необходимости яркой концовки, и я благоразумно уступил его более зрелому суждению.

Когда Отчаянье похитит радость без остаткаИз царства мрачного безвластья и упадка,Когда весь свет, утративший свой пламень,Одушевит лишь бездуховный камень,Когда монархи, умалившись перед тьмою грозной,Бездарно канут все в ночи беззвездной,Когда Убийство, рыская по рощам и дубравам,С безумной яростью взмахнет мечом кровавым, —Тогда твое величье явится и громом грянет,Но при условии, что этот час настанет.Тогда хвалу тебе превознесет без лести,Коль не мое перо, то всяк ревнитель чести,Тобою восхищаться будет целый свет,Когда сей час настанет, но не раньше, нет!

Альфред Теннисон — придворный поэт, и я не стану оспаривать его притязания на это почетное звание; тем не менее я не могу удержаться от мысли, что если бы правительство поступило беспристрастно и устроило открытый конкурс, предложив какую-нибудь тему, чтобы проверить способности кандидатов (например, акростих «Фрэмптоновская Пилюля Здоровья»), то результат мог бы быть совершенно иным.

Но revenons a nos moutons[5] (по лишенному всякой романтики выражению наших благородных союзников) и к механику, с которым я столкнулся на углу Грейт-Уоттл-стрит. Он выходил из небольшой лавки — ветхой, грубо сколоченной и убогой на вид, — но что же возвестившее о наступлении великой эпохи моего бытия я увидел там? Читатель, я увидел вывеску!

Да. На этой ржавой вывеске, поскрипывавшей на одной петле напротив заплесневевшей стены, имелась надпись, пронзившая меня с головы до ног необыкновенным восторгом. Она гласила: «Саймон Любкин. Торговец романцементом».

Была пятница, четвертого июня, половина пятого вечера.

Я трижды прочитал эту вывеску, потом достал записную книжку и срисовал ее прямо на месте; все это время механик наблюдал за моими действиями с искренним и (как мне казалось в то время) уважительным изумлением.

Я подошел к механику и вступил с ним в разговор; годы душевных мучений с тех пор навсегда запечатлели эту сцену в моем трепещущем сердце, и я могу повторить все слово в слово.

Есть ли у механика родственная душа? (Это был мой первый вопрос.)

Механик сказал, что он не знает.

Известен ли ему (эти слова я подчеркнул особо) смысл удивительной надписи на вывеске?

Бог ты мой, механик все знал об этом.

Не возражает ли механик (невзирая на внезапность приглашения) переместиться в ближайший бар и обсудить этот вопрос в более непринужденной обстановке?

Механик не возражал «пропустить глоточек-другой», совсем напротив.

(После короткой прогулки и заказа бренди с водой для двоих разговор возобновился.)

Можно ли сказать, что товар продается хорошо, особенно среди mobile vulgus?[6]

Механик устремил на вопрошающего взгляд, исполненный добродушной жалости, и сказал, что товар продается хорошо, а покупатели в основном люди простые.

Почему бы не добавить к вывеске слово «новизна»? (Это был переломный момент; я весь дрожал, когда задавал этот вопрос.)

Механик думал, что это неплохая идея; было время, когда это сработало бы, но время проходит, сами знаете.

Одинок ли механик в своем великолепии, или есть кто-то еще, широко торгующий этим товаром?

Механик был готов побиться об заклад, что в окрестностях таких людей нет.

Для чего используется этот товар? (Я с трудом выдавил этот вопрос, возбуждение едва не лишило меня дара речи.)

Он может скрепить практически что угодно и сделать это крепче камня, ответствовал механик.

Эта фраза была затруднительной для истолкования. Я немного подумал над ней и нерешительно произнес: «Полагаю, вы имеете в виду, что он служит для соединения разорванных нитей человеческой судьбы? Для того чтобы наполнить реальностью и жизненной энергией химерические плоды богатого воображения?»

Ответ механика был кратким, но отнюдь не обнадеживающим: «Может, оно и так. Я не грамотей, знаете ли».