Саки - Мышь

Саки

Мышь

Теодорик Волер с младенчества и до среднего возраста воспитывался любящей матерью, главная забота которой состояла в том, чтобы оградить его от того, что она называла грубой действительностью. Уйдя из жизни, она оставила Теодорика одного в мире, оказавшемся не только действительно существующим, но и значительно более грубым, чем, как он полагал, это было необходимо. Для человека с его характером и воспитанием даже простая поездка по железной дороге оборачивалась множеством мелких неприятностей и легких недоразумений, и когда он однажды сентябрьским утром занял свое место в купе второго класса, то почувствовал, как им овладело ощущение беспокойства и душевное смятение. Он гостил в доме деревенского священника. Обитатели его, ясное дело, не отличались ни неучтивостью, ни склонностью к праздности, однако хозяйство вели столь небрежно, что это не могло не кончиться неприятностью. Запряженная пони повозка, которая должна была отвезти его на станцию, так и не была прислана вовремя. А когда пришло время отъезда, нигде не нашлось человека, который взялся бы управлять ею. Ввиду такого обстоятельства Теодорик с невыразимым, но глубоким отвращением, да и неожиданно для себя, принужден был вступить в сотрудничество с дочерью священника в деле запрягания пони, что повлекло за собой пребывание впотьмах в мрачной постройке, именуемой конюшней и соответственно пахнувшей, к тому же в ней еще и пахло мышами. Правду сказать, Теодорик не боялся мышей, но относил их к числу грубых проявлений действительности и считал, что Провидение, поразмыслив, уже давно могло бы признать, что они не незаменимы, и изъять их из обращения.

По мере того как поезд плавно отходил от станции, нервное возбуждение Теодорика усугублялось наличием слабого запаха конного двора и еще, пожалуй, тем, что на своем обыкновенно хорошо вычищенном платье он то и дело обнаруживал одну-две заплесневелые соломинки. К счастью, другой обитатель купе, одинокая дама его же возраста, была, видимо, более расположена ко сну, нежели к внимательному разглядыванию кого-нибудь. Поезд должен был проследовать без остановок до самого конечного пункта, находившегося на расстоянии примерно часа езды, вагон же был устаревшей конструкции, выхода в коридор не имел, и вряд ли новые попутчики могли нарушить полууединение Теодорика. Однако едва поезд набрал нужную скорость, как он неохотно, но уверенно вынужден был признать, что он не один в купе со спящей дамой и даже не один в своей одежде. Ползучее передвижение чего-то теплого по телу выдавало непрошеное и весьма нежелательное присутствие – невидимое, но остро осязаемое – заблудившейся мыши, которая, очевидно, укрылась в ее нынешнем убежище во время эпизода с запряганием пони. Последовавшие притоптывание, потряхивание и яростные щипки не смогли заставить незваного гостя покинуть убежище, ибо тот, по-видимому, придерживался девиза – «Exelsior».[1] Тогда законный хозяин одежды откинулся на спинку сиденья и попытался быстро изыскать иной способ положить конец этому совместному владению. Он и думать не мог о том, чтобы в продолжение целого часа пребывать в ужасном положении Роутон-хауса[2] бродячих мышей (в воображении своем он уже по меньшей мере удвоил число посягателей). С другой стороны, только раздевание, и никакая другая решительная мера, могло бы помочь ему избавиться от мучителя, раздеться же в присутствии дамы, даже с вполне достойными целями, казалось ему мыслью, от которой кончики ушей начинали стыдливо рдеть. В присутствии представительницы прекрасного пола он не мог заставить себя даже показать свои носки ажурной работы, хотя бы немного. Однако дама, по всей видимости, крепко спала безмятежным сном; мышь, с другой стороны, казалось, пыталась свести Wanderjahr[3] лишь к нескольким беспокойным минутам. Если теории переселения душ хоть сколько-нибудь можно верить, то эта конкретная мышь, должно быть, в прежней жизни точно состояла членом альпийского клуба. Иногда в своем рвении она теряла точку опоры и соскальзывала примерно на полдюйма, и тогда, испугавшись или, что более вероятно, обозлившись, кусалась. Теодорик оказался перед лицом самого серьезного испытания в своей жизни. Густо покраснев до цвета свеклы и мучительно следя за спящей попутчицей, он быстро и бесшумно прикрепил концы своего дорожного пледа к полкам с обеих сторон купе, так что последнее оказалось перегороженным прочным занавесом. В устроенной таким образом комнате для одевания он с яростной поспешностью приступил к избавлению себя частично, а мыши – полностью от оболочки из твида и полушерсти. Когда освобожденная мышь живо соскочила на пол, плед, плохо закрепленный на одном конце, также упал с леденящим душу шуршанием, и почти тотчас спавшая пробудилась ото сна и открыла глаза. Обнаружив едва ли не большее проворство, чем мышь, Теодорик ухватился за плед и, забившись в самый угол купе, попытался укрыться в его многочисленных складках до самого подбородка. Кровь неистово билась и пульсировала в венах на шее и на лбу, покуда он, ни слова не произнося, ждал, когда же дернут за шнур, призывая к общению. Дама меж тем довольствовалась молчаливым лицезрением своего странным образом укутавшегося попутчика. Интересно, много ли ей удалось увидеть, допытывался у самого себя Теодорик, и вообще – что она, черт побери, думает по поводу его теперешнего положения?

– Мне кажется, я простудился, – с отчаянием отважился произнести он.

– Вот как? Мне очень жаль, – отвечала она. – А я как раз собиралась попросить вас открыть окно.

– Боюсь, у меня малярия, – прибавил он, слабо стуча зубами не столько от страха, сколько из желания подкрепить свою выдумку.

– У меня в сумке есть немного бренди, не могли бы вы снять ее с полки? – сказала его собеседница.

– Ни за что на свете… то есть я хотел сказать, я против этого никогда ничего не принимаю, – искренне заверил он ее.

– Вы, верно, заболели в тропиках?

Теодорик, чье знакомство с тропиками ограничивалось ежегодной коробкой чая от дядюшки Цейлона, почувствовал, что даже малярия не держится у него. А что, если, подумал он, по крупицам изложить ей истинное положение дел?

– Вы боитесь мышей? – решился он, еще более, насколько возможно, покраснев.

– Нет, если их не так много, как тогда, когда они съели епископа Хатто.[4] А почему вы спрашиваете?

– Одна забралась мне под одежду, – произнес Теодорик голосом, показавшимся ему едва знакомым. – Мне было весьма не по себе.

– Должно быть, это так, если вы любите, чтобы одежда плотно прилегала к телу, – заметила она. – Однако у мышей оригинальное представление о комфорте.

– Я вынужден был избавиться от нее, пока вы спали, – продолжал он. Затем залпом проговорил: – А избавляясь от нее, я оказался вот в таком… состоянии.

– Ну что вы, избавление от маленькой мышки никак не может вызвать простуду, – воскликнула она с веселостью, которую Теодорик счел неуместной.

Она явно что-то отметила в его неловком положении и теперь посмеивалась над его замешательством. Казалось, вся кровь бросилась ему в лицо, и в душе его хуже тысячи мышей расползлись муки унижения. А затем, когда он пустился в размышления, на смену унижению заступил настоящий ужас. С каждой минутой поезд все стремительнее приближался к переполненной людьми, оживленной конечной станции, где вместо этого парализующего взора, направленного на него из дальнего угла купе, на него уставятся десятки любопытных глаз. Оставалась еще одна хрупкая отчаянная возможность, судьбу которой должны были решить последующие несколько минут. Его попутчица может вновь погрузиться в благословенный сон. Но по мере того как пролетали, отдаваясь нервной дрожью, минуты, возможность эта угасала. Время от времени Теодорик украдкой посматривал на нее, однако всякий раз обнаруживал лишь бдительное бодрствование.

– Похоже, мы приближаемся к цели, – вскоре заметила она.

Теодорик тоже подмечал со все нарастающей тревогой мелькающие за окнами ряды дымовых труб, торчавших над небольшими уродливыми домишками, что предвещало сигнал к действию. Словно загнанный зверь, поднятый из логовища и яростно бросающийся в надежде на кратковременную передышку в первое попавшееся убежище, он отбросил плед и принялся торопливо натягивать на себя скомканную одежду. Он чувствовал, что за окном проносятся скучные пригородные станции, ощущал удушье и стеснение в груди, слышал ледяное молчание в том углу, куда не осмеливался взглянуть. Затем, когда он опустился на свое место в одежде и почти в забытьи, поезд замедлил ход и пополз к остановке, и тут женщина заговорила.

– Будьте столь любезны, – обратилась она к нему, – найдите мне носильщика и помогите взять такси. Я понимаю, что вам нездоровится, и я чувствую себя неловко, беспокоя вас, но, будучи слепой, я всегда обращаюсь за помощью, когда приезжаю на железнодорожную станцию.