Джейн Остен - Любовь и дружба и другие произведения

Джейн Остен

ЛЮБОВЬ И ДРУЖБА

и другие произведения

Эти произведения Джейн Остен в России ранее не издавались

Предисловие

В недавней газетной полемике, посвященной непроходимой глупости человека во все времена его существования, кто-то обмолвился, что в мире Джейн Остен женщина, которой делалось предложение, имела обыкновение падать в обморок. Признаться, всем тем, кому приходилось читать Джейн Остен, подобный пример покажется несколько странным. Элизабет Беннет, к примеру, было сделано не одно, а два предложения, причем двумя весьма самоуверенными и даже блестящими поклонниками, и в обморок она, разумеется, не упала. Если уж на то пошло, к обмороку были ближе ее воздыхатели. Как бы то ни было, следует забавы (а может, и поучения) ради заметить, что самое раннее произведение Джейн Остен, публикующееся здесь впервые, можно было бы назвать сатирой на истории о падающих в обморок женщинах. «Опасайся обмороков… хотя порой они и прибавляют сил и радости, поверь: если они будут повторяться слишком часто и в неурочное время, то в конечном счете могут подорвать твое здоровье». С этими словами умирающая София обратилась к безутешной Лауре, и, уверен, найдутся современные критики, которые воспримут эти слова как доказательство того, что первое десятилетие девятнадцатого века все общество пребывало в глубоком обмороке. В действительности же суть этой небольшой пародии заключается в том, что чувствительность высмеивается здесь вовсе не потому, что она была фактом, пусть даже фактом, продиктованным скоротечной модой, а единственно потому, что она была чистым вымыслом. Лаура и София смешны и не похожи на живых людей оттого, что в обморок они падают иначе, чем настоящие женщины. Современные умники, которые считают, что истинные леди только и делали, что падали в обморок, поверили Лауре и Софии, а не Джейн Остен. Поверили не жившим в это время людям, а сочинявшимся в это время бредовым романам, которым не верили даже те, кто их читал. Они с легкостью проглотили все несообразности «Тайн Удольфо» — юмор же «Нортенгерского аббатства» оценить не сумели.

И то сказать, в этой «пробе пера» юной Джейн Остен угадывается Джейн Остен более зрелая и, прежде всего, Джейн Остен-сатирик, автор «Нортенгерского аббатства». О значении сатиры в творчестве Джейн Остен еще будет сказано, однако прежде стоило бы вкратце остановиться на ранних произведениях писательницы как на факте истории литературы. Общеизвестно, что Джейн Остен оставила незаконченный фрагмент, который впоследствии издавался под названием «Уотсоны», и «Леди Сьюзен», законченный роман в письмах, который сама она, по всей вероятности, решила не издавать. Наши литературные предпочтения — это, разумеется, чистейший предрассудок в том смысле, что в них проявляются наши вкусы, абсолютно ни на чем не основанные. В то же время должен признаться: я считаю чистейшей исторической случайностью, что такие относительно скучные вещи, как «Леди Сьюзен», уже изданы, а такие относительно яркие вещи, как «Любовь и дружба», впервые издаются только теперь. Лишь литературным курьезом можно объяснить, что подобные литературные курьезы словно ненароком от нас скрывались. Никто не спорит: можно далеко зайти, если без конца высыпать на голову бедному читателю содержимое мусорной корзины великого писателя, которая от этого становится ничуть не менее священной, чем его могила. И вместе с тем, ни в коей мере не желая навязывать читателю свое мнение и свой вкус, хочу заметить, что я бы с удовольствием оставил «Леди Сьюзен» в мусорной корзине, если бы имел возможность переписать в свою записную книжку «Любовь и дружбу» — вещь ничуть не менее смешную, чем бурлески Пикока или Макса Бирбома.

Джейн Остен все оставила своей сестре Кассандре, в том числе эти и другие рукописи; второй том рукописей, содержащий эти произведения, достался после смерти Кассандры ее брату, адмиралу сэру Фрэнсису Остену. Адмирал передал этот том дочери Фанни, которая, в свою очередь, оставила его своему брату Эдварду, ректору Барфестона в Кенте и отцу миссис Сандерс, чьему мудрому решению мы обязаны публикацией первых литературных причуд ее двоюродной бабки. Пусть каждый читатель судит о них сам, я же считаю, что, во-первых, Дж. Остен внесла в литературу и в литературную историю нечто очень важное и что, во-вторых, вместе с шедеврами великих мастеров постоянно издают и превозносят целые горы рукописей, куда менее занятных и куда менее примечательных, чем эти писаные в детской веселые страницы.

В самом деле, «Любовь и дружба», а также некоторые схожие отрывки из других ранних сочинений писательницы, помещенных здесь же, — это, в сущности, искрометная пародия, нечто гораздо более блестящее, чем то, что дамы того времени называли «блестящей шуткой». Это одно из тех произведений, которое читаешь с тем большим удовольствием оттого, что знаешь: оно и писалось с удовольствием, ведь ее автор был тогда еще очень молод и оттого очень весел. Считается, что Джейн Остен написала эти вещицы в возрасте семнадцати лет, — по всей видимости, в том же духе, в каком издается семейный журнал: в рукописи есть виньетки, сделанные рукой ее сестры Кассандры. Вся вещь полнится той жизнерадостностью, какой всегда больше в частной жизни, чем в публичной, — в доме ведь люди смеются громче, чем на улице. Многие ее поклонники, очень может быть, и не ожидали (больше того — не оценили) юмор, скрытый в письме одной юной леди, чувства которой «были слишком сильны для ее ума» и которая словно бы невзначай замечает: «Я убила своего отца в самом начале жизни; с тех пор я уже убила свою мать и вот теперь собираюсь убить сестру». Лично я считаю эти строки превосходными — не поступок юной леди, разумеется, а ее признание. Но в юморе Дж. Остен даже на этом этапе есть, помимо смеха, и кое-что еще. Почти всюду ощущаешь не просто абсурд; а изящный, тонкий абсурд; уже дает себя знать — и в немалой степени — истинно остеновская ирония: «Благородный молодой человек сообщил нам, что зовут его Линдсей, — руководствуясь собственными соображениями, однако впредь я буду называть его „Тэлбот“». Неужели найдется хоть один человек, который захотел бы, чтобы эти строки исчезли в мусорной корзине? «Она была всего лишь добропорядочной, благородной и обязательной молодой женщиной и потому никак не могла вызвать у нас антипатию — разве что презрение». Неужели этот образ не напоминает нам, пусть отдаленно, Фанни Прайс? Когда в сельской хижине на берегу Аска раздается громкий стук в дверь, отец героини интересуется, чем вызван возникший шум, и постепенно, шаг за шагом, обитатели хижины приходят к выводу, что это кто-то стучится в дом. «Да, — воскликнула я, — сдается мне, кто-то стучится к нам в поисках пристанища». — «Это уже другой вопрос, — возразил он. — Мы не должны делать вид, что знаем, по какой причине к нам стучатся, хотя в том, что кто-то и в самом деле стучится в дверь, я почти убежден». Не угадывается ли в поистине устрашающей логике этой фразы другой, более знаменитый отец? И не доносится ли до нас из сельской хижины на берегу Аска незабываемый голос мистера Беннетта?

Впрочем, для того, чтобы получить удовольствие от подобных и весьма разнообразных литературных шалостей, имеются основания и более серьезные. Мистер Остен-Ли, по-видимому, счел их недостаточно серьезными для репутации своей великой родственницы, — но ведь величие и серьезность вещи разные. А между тем основания тут куда серьезнее, чем даже он мог бы желать, ибо касаются они первоосновного качества одного из самых блестящих наших литературных талантов.

В раннем творчестве Джейн Остен заложена некая психологическая загадка, даже, пожалуй, тайна, чем, быть может, и объясняется недостаточный к нему интерес. Никому, видимо, не приходило в голову, что эта женщина была не только великим писателем, но и поэтом. И, как и о всяком истинном поэте, о ней можно сказать: она была поэтом прирожденным. Собственно, более прирожденным, чем некоторые признанные поэты. Относительно многих поэтов, которые полагали, будто они воспламеняют сердца людей, законно задать вопрос: «А кто воспламенил их собственные сердца?» Такие творцы, как Колридж или Карлейль, зажгли свои факелы от пламени столь же фантастических, как и они, немецких мистиков или же мыслителей-платоников; их творчество закалялось в таких печах, где могли быть подвержены творческому горению люди, к творчеству и менее чем они склонные. Джейн же Остен никто не «воспламенял», никто не вдохновлял и не подвигал ее на то, чтобы стать гением. Она была гениальна от рождения. Ее пламя — все, какое в ней было, — вспыхнуло само по себе, подобно пламени в пещере доисторического человека, что добывал огонь, потирая одну сухую ветку о другую. Некоторые бы сказали, что у Джейн Остен ветки эти были не просто сухие, а очень сухие. Со всей же очевидностью можно утверждать одно: благодаря своему художественному таланту она возбудила интерес к тому, что под пером тысяч и тысяч было бы нестерпимо скучно. При этом в обстоятельствах ее жизни не было ничего из того, что обычно способствует формированию такого таланта. Сказать, что Джейн Остен проста, было бы, пожалуй, столь же нелепо и пошло, как и настаивать на том, что она оригинальна. Впрочем, подобные претензии высказал бы критик, не вполне понимающий, что следует иметь в виду под простотой или оригинальностью. Возможно, в данном случае больше подошло бы слово «индивидуальность». Ее дар абсолютен, судить о том, каким влияниям она подвергалась, невозможно. Ее не раз сравнивали с Шекспиром, и в этой связи вспоминается анекдот о человеке, сказавшем, что он мог бы писать, как Шекспир, «стоит только ему захотеть». Представим себе тысячу старых дев, сидящих за тысячами чайных столиков; и все они могли бы написать «Эмму», «стоило только им захотеть».