Бернард Шоу - Карьера одного борца

Бернард Шоу

Карьера одного борца

Пролог

Монкриф Хауз в общине Панлей. Учебное заведение для сыновей джентльменов и т. д.

Из задних окон Монкриф Хауза открывается просторный вид на Панлейскую общину. Она тянется на запад, насколько хватает глаз, широкими полосами лугов, с островками лилового вереска и зеленой осоки.

Был теплый весенний полдень; по небу быстро неслись стаи разорванных облаков, по лугам огромными пятнами скользили их тени, между которыми, как желтые и зеленые лоскутья, сверкали на солнце обмытые дождем поросли.

На холмах, обрамлявших пейзаж с севера, еще темнели следы туч, только что разразившихся ливнем над черепичной кровлей школы — четырехугольного белого здания, бывшего когда-то помещичьей усадьбой. Перед школой расстилалась красивая лужайка, украшенная подстриженными кустами, а за домом виднелось огороженное пространство приблизительно в четверть акра, назначенное для игр воспитанников. Лица, совершавшие прогулку в пределах общины в рекреационные часы школы, слышали из-за высокой ограды оживленные крики и топот детских ног. Если среди прогуливающихся мимо школьной ограды лиц находились сверстники резвившихся школьников, они нередко взбирались на забор, и тогда им удавалось увидеть небольшую, совершенно голую площадку в несколько квадратных ярдов величиной, до такой степени утоптанную ногами детей, что на ней образовались целые колеи и ложбины, и она вряд ли могла бы служить своему первоначальному назначению — быть местом для игры в мяч. Взобравшийся на забор видел еще длинный навес, под ним пожарный насос, дверь, всю испещренную вырезанными на ней надписями, задний фасад дома, гораздо менее привлекательный, чем передний, и около пятидесяти мальчиков в коротких куртках с слишком широкими воротниками. Лишь только школьники замечали незнакомца на заборе, они всей гурьбой, с дикими криками кидались к нему, осыпая насмешками и бранью, и всячески старались согнать его с забора, забрасывая комьями земли, камнями, хлебными корками, — словом, всем, что было годного для этой цели у них под руками.

В этот теплый дождливый весенний полдень у дверей Монкриф Хауза стояла запряженная коляска. Кучер в белом плаще, с некоторым беспокойством следил за вновь набегавшими с юга тучами. А внутри дома в приемном зале Монкриф беседовал с изящно одетой стройной дамой, которой можно было бы дать на вид лет тридцать пять. Манеры ее были грациозные, и в общем только недостаточная свежесть лица и фигуры мешали признать ее вполне красивой.

— Все еще не заметно никаких успехов; мне очень грустно сообщать вам это, — говорил доктор Монкриф.

— Это глубоко огорчает меня, — отвечала дама, нахмурив брови.

— Ваше огорчение вполне понятно. Я бы серьезно советовал вам попробовать перевести его в другую… — Доктор замолчал. Лицо дамы осветилось прелестной улыбкой, и рука поднялась с очаровательным протестующим жестом.

— Нет, нет, доктор Монкриф, — проговорила она. — Вами и вашей школой я глубоко удовлетворена; но меня тем более огорчает Кэшель. Ведь если он не делает никаких успехов у вас, несомненно, это только его вина. Не может быть речи о том, чтобы я взяла его отсюда. У меня не было бы ни минуты душевного покоя, если бы он остался без вашего попечения и влияния. Я поговорю с ним перед отъездом о его поведении, а вы, надеюсь, также не откажетесь серьезно поговорить с ним. Неправда ли?

— Конечно, с величайшим удовольствием, — смущенно ответил доктор, чувствуя себя неловко перед изящной собеседницей. — Пусть он остается здесь до тех пор, пока вам будет угодно. Но (тут к доктору вернулось его обычное самообладание) вам следует с особенной настойчивостью внушить ему, как важно для него серьезно заниматься в настоящее время, которое является в известной степени поворотным пунктом в его судьбе. Ему уже почти семнадцать лет, а у него так мало склонности к учению, что я сильно сомневаюсь, в состоянии ли он будет выдержать нужные для поступления в университет экзамены. Вы ведь, вероятно, хотели бы, чтобы он получил высшее образование, прежде чем избрать себе определенную профессию в жизни?

— Да, конечно, — нерешительно ответила дама, очевидно, только механически подтверждая слова доктора. — Какую профессию вы посоветовали бы для него? — спросила она. — Вы гораздо больше меня понимаете в этих делах.

— Как вам сказать… — пробормотал доктор Монкриф в затруднении. — Это будет зависеть от его собственных желаний и склонностей…

— Нет, нет, что вы! — с живостью перебила она. — Разве он понимает что-нибудь в жизни, бедный мальчик? Его желания будут, наверное, нелепы и вздорны. Вероятно, он захочет, подобно мне, пойти на сцену.

— А разве вы стали бы противиться этому?

— Самым решительным образом. Надеюсь, что эта мысль еще не приходила ему в голову.

— Да, он, по крайней мере, никогда не говорит об этом. В нем до сих пор проявляется так мало склонности к какой-нибудь определенной профессии, что, мне думается, его выбор будет определен волей или влиянием родителей. Я, конечно, не знаю, насколько сильно это влияние. Но воздействие родных вообще важнее всего, особенно в тех случаях, когда дети, как ваш сын, например, не обнаруживают с своей стороны никаких определенных склонностей.

— Я единственный близкий и родной человек для моего сына. Кроме меня, у него никогда никого не было, — с задумчивой улыбкой проговорила дама и, заметив на лице доктора выражение удивления, быстро добавила: — Все родные его давно умерли.

— Бедный мальчик!

— Я надеюсь, — продолжала она, — что все же смогу кое-что для него сделать. Но в нынешние времена трудно добиться какого-нибудь положения без хорошего образования. Поэтому он непременно должен как можно прилежнее учиться. Если он ленив, надо прибегать к наказаниям.

Доктор несколько удивленно посмотрел на нее.

— Вы должны привыкнуть к тому, что ваш сын вышел уже из детских лет, — сказал он. — Правда, по своему поведению и мыслям он еще мальчик, но физически он быстро превращается в юношу. И это заставляет меня просить вас серьезно поговорить с ним вот по какому поводу. В известных границах я не мешаю спортивным упражнениям моих воспитанников: это очень важный элемент нашей педагогической системы. Но я, к своему огорчению, замечаю, что Кэшель злоупотребляет ими и становится несколько грубоват. В этом отчасти повинны необычные в его возрасте сила и ловкость. Несколько месяцев назад он жестоко подрался, как мне передавали, с каким-то деревенским мальчиком на главной улице Ланлея. К сожалению, я не сразу узнал об этом. Несколько позже он провинился гораздо серьезнее. Я разрешил ему пойти вдвоем с одним из его товарищей на прогулку, но потом я узнал, что вместо этого они пошли на какое-то состязание по борьбе, которое — конечно, тайно от полиции — должно было состояться в нашей общине. Кроме обмана, который они совершили, мне сильно не понравилась цель их устремлений. Общество, в которое они там попали, несомненно, опасно для них. Я счел себя вынужденным применить к ним суровое наказание и запретил им на шесть недель отлучаться из школы. Но, в общем должен вам сказать, я очень мало значения придаю наказанию. Гораздо важнее для смягчения природной грубости мальчиков в летах вашего сына доброе влияние матери.

— По-видимому, он не обратил никакого внимания на то, что я говорила ему последний раз. Но, конечно, я еще раз поговорю с ним об этом. Нельзя допускать, чтобы он дрался на улице с деревенскими мальчишками.

— Будьте так добры. Вот самые насущные вопросы, которые вы должны затронуть: необходимость большего, гораздо большего прилежания, неудовлетворительность поведения и, наконец, вопрос о его будущности. Я согласен с вами, что не следует придавать излишнего значения его теперешним намерениям. Хотя не надо также забывать, что детские мечтания часто оказывают влияние на направление жизненной энергии юноши.

— Я совершенно согласна с вами, — подтвердила дама. — Я постараюсь, чтобы мое наставление не пропало даром и послужило ему уроком.

Доктор с оттенком недоверия посмотрел на нее, вероятно полагая, что и ей пригодился бы урок в ее обязанностях матери. Но он не осмелился высказать этого; к тому же, полагая, что у актрисы естественное чувство материнства должно быть заглушено, он не верил в целесообразность какой-либо попытки в этом направлении. Он даже думал, что сын становился для нее бременем в жизни. Да и, несмотря на свой титул доктора богословия, ему, как и всякому мужчине, не хотелось казаться нелюбезным по отношению к красивой женщине. Он позвонил и попросил явившегося слугу пригласить в залу Кэшеля Байрона. Вскоре послышалось, как отворилась в нижнем этаже дверь и сквозь нее донесся гул отдаленных голосов. Доктор хотел было из приличия возобновить разговор, но воображение не подсказало ему подходящей темы. Молчание в зале продолжалось, и только слышно было, как смутный шум внизу вырос в громкое: «Бай-рон! Кэш!» — причем последнее восклицание явно подражало манере приказчиков больших универсальных магазинов, призывающих заведующего кассой. Наконец, поднялся много раз повторяемый протяжный крик: «Ма-а-ма-а!» — очевидно, в объяснение приглашения Байрона в залу. Доктор смутился. Госпожа Байрон улыбнулась. Вдруг затворившаяся дверь внизу заглушила доносившиеся крики, и на лестнице послышались шаги.