Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду - Александр Ильич Антонов
Но жизнь и в заточении приносила патриарху свои радости. Шёл пятый месяц его отлучения от мира. И в день Преображения, в день Второго Спаса яблочного Гермогена посетила Ксюша. Она пришла так, как будто никто перед нею не открывал двери. Как сие случилось, Гермоген не гадал. Жизнь требовала от него действий, и потому Всевышний прислал к нему Ксюшу, чтобы наполнить дни заточения новым смыслом.
Ксюша не принесла патриарху ничего земного. Даже каравай хлеба был отобран у неё голодными ляхами. И лишь в одеждах ей удалось принести три малых просвирки. Их-то она и достала, когда Гермоген со слезами радости ласкал Ксюшу.
— Ангел ты мой адамантовый. Как щедр Всевышний, что послал тебя ко мне для утешения старости моей и вдохновения. Да скажи мне, внученька, долго ли ещё лютеры будут в Кремле, как их не удалось осилить всей державой?
— Вельми много велено пересказать тебе, дедушка, а грамоты я никакой не принесла. Да скажу прежде вот что: жди побратима дедушку Окулова. Он в Москве и собирается к тебе.
— Я жажду видеть Петрушу-окудника. Пусть придёт, и мы с ним вспомним былое. Да говори, внученька, что поляки?
— Еретики пока сидят крепко в Китае и в Кремле. Ещё дорогу держат на Дорогомилово. Всё бы кончилось для них в мае, да пришёл воевода, коего Сапегою зовут, и привёл войско несметное. Ещё воевода Ходкевич в спину бьёт наших. А Москва вся разорена и в пепелище. Ещё ляхи налёты на деревни учиняют, коровушек, лошадей угоняют в Кремль, поедают. Да велено сказать, что король Жигимонд отказался быть царём на Руси, ушёл из Смоленска в Краков и послов увёл пленными, — продолжала Ксюша и морщила высокий чистый лобик, вспоминая то, что матушка велела передать патриарху. И вспомнила ещё тревожное известие: — А ещё велено сказать, что атаман Заруцкий ищет способников возвести на престол сына вдовы самозванцевой Марины Мнишек.
— Господи милостивый, избавь россиян от новой напасти, — взмолился Гермоген. — О, если бы у меня оставались чернила, я бы написал грамоту, дабы остановить движение Маринки и Заруцкого.
— Дедушка, я пойду и принесу тебе орешковых чернил, — вызвалась Ксюша.
— Да поможет тебе твой заступник архангел Михаил.
И Ксюша постучала в дверь, её выпустили, она ушла. Потянулось время ожидания. Гермоген вспомнил о просвирках, взял одну и разломил пополам, стал по крошке отщипывать из середины и есть сладкое тело Христово, которым тот поделился со страждущими. Силы у Гермогена прибывали, и он с нетерпением ждал Ксюшу.
Она вернулась нескоро, принесла бумаги, а чернил не нашла. Их в Москве давно уже не было.
— Господи, что мы можем без чернил, — огорчился Гермоген. Перед туманящимся взором вдруг возникло далёкое прошлое, он увидел алую кровь, которая текла из его раненой руки. И Гермоген посмотрел на свою усохшую до пергаментной сухости руку. «Како можно добыть из неё руду, дабы написать грамоту?» Он поднёс руку ближе к лицу, вздохнул: «Ах, если бы у меня были прежние казацкие зубы!» И посмотрел на Ксюшу, подумал о её крепких молодых зубах.
А Ксюша уже догадалась, о чём беспокоился патриарх. Она подошла к двери, нашла защепинку, отломила её, подала Гермогену.
— Вот, дедушка...
Он взял крепкую дубовую щепочку, осмотрел её — годится.
— Ты бы отвернулась, внученька, — попросил Гермоген.
Ксюша отошла к иконе. Гермоген нацелился на запястье левой руки, с силой вонзил в неё щепу и, лишь глухо застонав, выдернул обратно. Рана оказалась глубокой, но кровь из неё не пошла. Было её в усохшем теле Гермогена так мало, что, казалось, она и по жилам-то не текла, а пребывала в покое.
— Господи Всевышний, како же так? Почему нет движения во мне? — огорчился патриарх.
И тогда Ксюша отвернулась в уголок, достала острыми зубами из руки свою горячую кровушку и подошла к патриарху.
— Дедушка, пиши грамоту, вот. — И Ксюша обмакнула в алом перо.
И Гермоген прослезился, но скоро встал к налою и начал торопливо писать. Он просил нижегородцев: «Пишите в Казань к митрополиту Ефрему: пусть пошлёт в полки к боярам и к казацкому войску учительную грамоту, чтобы они стояли крепко за веру и не принимали Маринкина сына на царство, — я не благословляю. Да и в Вологду пишите к властям о том, и к рязанскому владыке: пусть пошлёт в полки учительную грамоту к боярам, чтобы унимали грабёж, сохраняли братство и как обещались положить души свои за дом Пречистой и за чудотворцев и за веру, так бы и совершили. Да и во все города пишите, что сына Маринки отнюдь не надо на царство; везде говорите моим именем».
Рука Гермогена потеряла твёрдость. Да и нелегко ему было писать детской кровушкой. Но он всё-таки дописал грамоту, призывая россиян бить и гнать из державы чужеземцев. Потом помог Ксюше остановить кровь, перевязал ранку. Ксюша сказала Гермогену:
— Дедушка, день на исходе, и мне пора бы...
— Иди, адамант мой. Да хранит Господь тебя и твою матушку, — лаская Ксюшу, сказал Гермоген. Он помог ей спрятать грамоту, и девочка ушла.
А через неделю после Ксюши, в глухую полночь, пришёл к Гермогену его боевой побратим Пётр Окулов. И стар так же, как Гермоген — одногодок, и тощ — в чём душа держится, и в росте усох, чуть выше сапога, а удал и хитёр и отважен пуще, чем в ту пору, когда под началом Ермолая-сотника Казань воевал. Пришёл он в келью с большой сумой с харчами, а как пронёс мимо голодных поляков, лишь богу да Петру ведомо. В суме нашлась баклага, с коей Пётр не расставался, кокурки, колобушки, кусок говядины, лук — всё, чего на торжище ноне и не купишь, а в монастырской келарне нашлось. Все гостинцы Пётр по-хозяйски разложил на скамье, отодвинув в сторону кадь с овсом.
Гермоген щурился, присматривался к Петру и увидел, что лицо у него по-прежнему похоже на яблоко, но не на румяное, а на печёное. Морщины же, как и в прежние годы, делали лицо улыбчивым, будто Пётр не уставал подсмеиваться над прожитой жизнью. Облобызавши трижды Петра, Гермоген спросил:
— Зачем пришёл, огнищанин?
— А я и не приходил, я прилетел воробейкой, здесь мышкой прополз.
