Две королевы - Юзеф Игнаций Крашевский
– Как? – крикнула Дземма. – У меня никакого брака нет. Я не знаю никакого мужа. Я взяла его единственно для того, чтобы была возможность распоряжаться собой и сюда прибыть, а вы меня, король и господин, укоряете в том, что мне дороже всего стоило и было жертвой для вас.
Сигизмунд ничего не отвечал.
– Слушай, Дземма! – сказал он решительно. – Я сделаю для тебя и для себя что только могу, но на жизнь со мной не рассчитывай. Сейчас она невозможна. Само пребывание твоё здесь будет мне неприятно; езжай, куда хочешь. Мужу и тебе помогу, когда получу власть, а это наступит скоро.
Услышав этот приговор, Дземма зашаталась и с криком упала бы на землю, если бы стоявшая неподалёку Бьянка не схватила её за плечи. Король немедленно велел подать себе коня, и поехал в замок. Когда пани Дудичева пришла в себя, её отчаяние перешло в гнев и в ужасное желание отомстить. Она потеряла всякую надежду, её жизнь была испорчена.
В течение нескольких дней Бьянка была вынуждена не спускать с неё глаз, прятать стилеты и не дать ей достать яда. В конце концов, однако, она настолько успокоилась, что с угрозами на устах решила вернуться к королеве.
Мерло по приказу Августа через пару дней принёс несколько сотен золотых червонцев и просьбу, чтобы покинули Вильно. Дземма бросила деньги на пол, но Бьянка их ловко собрала. Она не хотела даже ждать возвращения мужа, а оттого, что Теста отпросился в Краков и предложил сопровождать её, все итальянки вместе с ним пустились в дорогу к Варшаве.
Странная судьба хотела, чтобы они с Дудичем где-то незаметно разминулись, так что тот, приехав в Вильно, нашёл комнаты пустыми, и только неоплаченный долг, который он должен был оплатить.
Хозяйка ему напрямую ответила, что его жена выехала с итальянцем кавалькатором.
Что делалось с Дудичем, когда он узнал о своей участи, никто не угадал, потому что он нахмурился, сильно захлопнул рот, заскрежетал зубами, но ни сказал ни слова.
Он молча заплатил долг, дал отдохнуть коням, выспался сам, а когда нечего было делать, пошёл попрощаться с Мерло и собирался в погоню за женой. Увидев его на первый взгляд таким равнодушным, королевский придворный удивился. Об итальянце кавалькаторе речи не было. Отъезд итальянки Дудич приписывал недоразумению. Спрошенный о том, где бывал и что слышал, он сказал, что ничего не знает, кроме того, что старая королева с молодой живёт в Варшаве. Мерло нашёл его до избытка замкнутым и молчаливым.
На следующий день Дудич был уже на коне и выехал, расспросив о ближайшей дороге в Варшаву, уверенный, что там найдёт жену. Поскольку королеве она уже была не нужна, он думал забрать её к себе в деревню и, закрывшись там, смягчить и вынудить её жить с ним лучше.
Но Петрек лучше разбирался в соли и в торговле ею, нежели в женских сердцах и итальянском темпераменте.
* * *
Всевозможные усилия Боны, чтобы отсрочить съезд в Бресте, были напрасны. Выдали письма и старый король, хоть не очень сильный, за несколько дней до срока отправил часть двора, за которым отправился он и две королевы малыми днями по направлению к Бугу.
Бона ехала в молчании, бледная, с заплаканными глазами, не разговаривая со снохой, меряя её взглядом, выражение которого пронимало Елизавету тревогой. Смирение, послушание, подчинение, все средства для смягчения этого приглушённого гнева, который не вырвался, потому что не имел ни малейшего предлога, который мог быть оправдан, были со стороны Елизаветы напрасны. Практически каждый день она сталкивалась с досадными неприятностями, которые она должна была проглатывать в молчании, скрывать и делать, наперекор им, радостное лицо. Бона по совету своего астролога и лекаря, предупреждённая, что для молодой королевы может быть опасно раздражение, казалось, рассчитывает именно на него, чтобы вызвать болезнь, о которой знала, симптомов которой ждала.
Но по какой-то особенной прихоти судьбы Елизавета, которую, возможно, счастье бы сломило, притеснение выдерживала геройски. Холзелиновна, бдящая над ней, каждый день благодарила Бога за то, что он прошёл без происшествия. Она боялась, как бы этот пароксизм не случился с королевой в ту минуту, когда на неё смотрели двор и король.
До сих пор, когда Бона говорила Сигизмунду о болезни снохи, он обвинял её во лжи. На самом деле несколько раз от усталости, после слёз, после сильного переживания ночью на Елизавету находило это онемение, когда, кроме воспитательницы, никто не был его свидетелем. Это переходило в сон до утра, и хотя на следующий день она была бледной и лицо свидетельствовало об усталости, Холзелиновна отрицала болезнь и сама Елизавета уверяла, что здорова. В этом, как в других делах, Боне теперь не везло, а при её резком характере легко догадаться, до какого состояния это её доводило. Готова была хвататься за крайние средства.
Ежедневные тайные консультации с лекарями были вызваны не одним состоянием здоровья короля.
Путешествие в Брест, надежда на соединение с мужем, освобождение от невыносимых уз чудесно подняли ослабленную весенним воздухом королеву Елизавету. Её личико вновь зарумянилось, губы улыбались ещё милей; она обнимала Кэтхен и ручалась ей, что никогда, никогда уже болеть не будет. Холзелиновна ехала с сильным и непрекращающимся страхом. Она знала, что любая моральная встряска, душевные страдания могли внезапно вызвать пароксизм, а тех хватало, благодаря Боне.
Наконец после долгого, медленного путешествия рядом с широко разлившимся ещё весенним Бугом показался сначала Блотков, потом серый, состоящий по большей части из деревянных домов, Брест Литовский.
Для съезда была выбрана весенняя пора, потому что собравшиеся в местечке литовцы никоим образом поместиться не могли. Стояли вокруг лагерем.
Кроме литовских панов, кроме шляхты, к боку короля приставили немало польских значительнейших урядников и сенаторов.
Когда Сигизмунд Старый и обе королевы приехали в Брест, Августа там ещё не было, его обещали на следующий день. Кто-кто, а Бона ждала своего сына с самым живым нетерпением, чувствуя, что эта встреча должна решить будущее. Не то чтобы она хотела от неё отказаться, обнаружив, что Август к ней изменился, имела ещё силы для борьбы с ним, но предпочла бы избежать худшей ссоры с собственным ребёнком, которая увеличила бы число её противников.
Сердце матери, женщины имеет предчувствие и видит заранее – и Бона, хоть ещё старалась питать иллюзии относительно того, что ещё сумеет завладеть Августом, что не даст ему освободиться, чувствовала, что, после одиннадцати месяцев, проведённых в Литве, он вернёться к ней не
