Браки по расчету - Владимир Нефф
7
Смеркалось, когда Лиза вернулась к себе, чтобы переодеться к ужину. Все ее платья висели уже в шифоньере, прекрасно отглаженные, как новые, и у нее опять поднялось настроение. Она переоделась в очень сложный дорогой туалет, отделанный желтыми розами и черными присобранными воланами, мысленно упрекая себя за беспричинность обиды. Ну да, Дынбир не явился в сад, по разве у нее с ним был такой уговор? К тому же он, быть может, и выходил в сад, ждал ее, а она спала, и он, не дождавшись, ушел разочарованный. Зато она увидит его сейчас за ужином, и если он опять прищурит глаз, то она ответит ему; будь что будет, да, она решится на это, сделает это, хоть бы весь мир от этого рухнул.
Едва она додумала эту мысль до конца, едва примирилась со своим смелым решением, как ее постигло новое разочарование. Кто-то робко постучался, и Лиза, открыв дверь, увидела маленькую девушку, которую здесь еще не встречала, — по-видимому, это была прислуга за все, потому что руки у нее были большие, огрубевшие от работы. Девушка спросила, желает ли пани ужинать одна в столовой или здесь, в своей комнате.
— Почему одна?! — ахнула Лиза; у нее было такое ощущение, будто пол закачался под ногами, а чья-то холодная безжалостная рука ударила по лицу.
Служаночка с удивлением воззрилась на эту роскошную даму, которая скорчила такую гримасу, словно собиралась зареветь — потому только, что ей предстояло поужинать в одиночестве. И она ответила, что хозяева, то есть обе дамы и молодой пан, уехали еще с обеда в город и до сих пор не возвращались, значит, там где-нибудь и поели. А так как лакей поехал с ними кучером, то на нее, служаночку, возложили заботу о милостивой пани. Довольна ли милостивая пани тем, как она выгладила платья, и нет ли у милостивой пани еще каких-нибудь поручений, и нужна ли милостивой пани утром горячая вода для умывания, и в котором часу.
После печального одинокого ужина, который Лиза приказала подать в столовую, она снова удалилась к себе в спальню — мечтать и грустить; за стеной вернувшийся с прогулки Миша опять раскричался своим пронзительным голоском, а Аннерль еще подливала масла в огонь, отчитывая малыша за что-то непонятное — насколько могла расслышать Лиза, нянька корила Мишу за то, что он требует все, что ни увидит, а это очень скверно, невоспитанно, это бяка, и сам Миша скверный, невоспитанный, бяка мальчик: она, нянька, не может дать ему мышь, которую он увидел, потому что мышь давно убежала; или Миша думает, что мышам приятно играть с такими скверными, невоспитанными, бяками мальчиками? — О господи, — Лиза сжала виски ладонями, — у них там мышь! Какой страшный, жестокий день, сплошные ужасы! А она-то уж думала, он станет самым для нее прекрасным днем!
Миша кричал и кричал все громче, неудержимо скатываясь в то истерическое самовозбуждение обиды, когда ребенок уже не помнит, отчего он начал плакать, но плачет все громче и громче, из одной только жалости к самому себе, и чем горше он плачет, тем сильнее жалеет себя. — Надо выдержать, выдержать это, думала меж тем Лиза, о боже милосердный, дай мне сил или отведи от губ моих эту чашу страданий! — Тут раздались три сухих, резких шлепка, и рев прекратился, как оборванный. Миша, глубоко изумленный и оторопевший, мигом забыл о слезах; теперь слышались лишь редкие успокаивающиеся всхлипы — так кипящая смола еще тихонько булькает уже после того, как погасили огонь.
— А теперь — спать, — приказала Аннерль.
«Наконец-то!» — вздохнула Лиза.
— Становись на коленочки, как следует, ручки сложи — молись! — продолжал нянькин голос.
«Ну, это уж лишнее, — подумала Лиза, — оставь ты его теперь в покое, дура набитая, не то опять разревется!»
Мишин голосок затянул прерывисто, но послушно:
— Vater unser, der du bist in dem Himmel…
Когда он дошел до слов «also auch auf Erden»[43] — голосок начал ломаться, как у подростков: «vergib uns unsere Schuld»[44] растворилось в замирающем шепоте. Ребенок уснул.
Gott sei dank![45] — сказала себе Лиза и подошла к открытому окну, желая слить свою тоску с меланхолией угасавшего дня. Уж выплыла туманная, красноватая луна, окаймленная светлым ореолом. Где-то в темноте проскрежетал павлин.
Однако слишком рано благодарила бога молодая жен-щипа, еще не суждено ей было насладиться уединением, на которое так недавно сетовала она и которого теперь так алкала в своей отверженности и разочаровании. За стеной под шагами Аннерль заскрипел паркет, нарушив тишину. Нянька ходила по комнате, видимо, от стены к стене, вдоль и поперек, справа налево, слева направо, вперед и назад — ходила неутомимо, то ли прибирая в комнате, то ли ища чего-то. «Перестань ходить, остановись! — мысленно приказывала ей Лиза. — Ведь ребенка, дура, разбудишь!» Но Аннерль хождения не прекратила, и ребенок не проснулся; в конце концов щелкнула ручка двери, и шаги раздались в коридоре.
«Неужели ко мне?» — подумала Лиза. К сожалению, так оно и было — Аннерль шла к ней. Она вошла без стука, а увидев хозяйку у окна, небрежно извинилась: она-де думала, что гнефрау еще ужинает внизу с господами. По горечи, прозвучавшей в этих словах, Лиза поняла, что Аннерль и впрямь оскорблена тем, что ее не приглашают к столу. Не брала ли гнефрау книжку, которую Аннерль читает, такую парчовую, золотистую?
Да, Лиза взяла ее. Могла ли она предвидеть, что этот бездушный предмет, который должен был цветом своим подчеркнуть и усилить ее очарование в фиалковых глазах Дынбира и который она так изящно прижимала к левой груди, не только не будет узрен юным красавцем, но и послужит причиной неприятного вторжения Аннерль!
— Я очень устала, — заявила Лиза, отдавая книгу.
Но старая дева не собиралась так
