Марианна Яхонтова - Корабли идут на бастионы
Ушак-паша прошел среди расступившихся матросов. За ним, как тень, следовал всегда его сопровождавший русский офицер. Адмирал поднялся на шканцы и обернулся лицом к огромной толпе, наполнившей всю палубу.
Он был не суров, не грозен, а такой, как всегда, каким привыкли люди видеть его в обычные дни на кораблях и на батареях.
– Скажите им, Метакса, что русский флот стыдится смотреть на позор турецких служителей.
И после того как Метакса громко перевел эти слова, глаза турецких матросов невольно повернулись в сторону открытого моря. Корабли русской эскадры полукругом стояли на рейде, и открытые их порты молчаливо чернели среди блистающих на солнце волн.
– Пусть сейчас же выдадут зачинщиков, – сказал Ушаков.
Метакса выкрикнул это приказание как команду. И почти тотчас же из толпы послышался жесткий торопящийся голос Османа:
– Это Хафиз из Анатолии! Там они все сумасшедшие!
Несколько голосов повторили за ним:
– Это Хафиз! Хафиз из Анатолии!
Осман и еще двое матросов уже вырвали у Хафиза ружье и тащили его на шканцы. Анатолиец, бледный, как покойник, пытался вырвать у них свои скрученные назад руки.
Его толкнули прямо к русскому адмиралу. Он остановился перед ним, весь дрожа и пошатываясь, как пьяный. Губы его, видимо, пытались что-то выговорить, но изо рта вырывалось только свистящее дыхание.
Кара-али никак не мог понять, почему люди меняются с такой быстротой. Еще час назад все эти матросы кричали, метались по палубе и стучали ружьями. Теперь они молчаливой толпой застыли перед этим сухощавым некрупным человеком, и было видно, что они сами не понимали, как это произошло.
Боцман и профос уже взяли за плечи Хафиза. Но он вырвался из рук державших его людей и кинулся к адмиралу.
– Дома ждут, – бормотал он торопливо. – Паша участок отнял, понимаешь? Жена есть, сын есть, дочь есть…
И вдруг лицо его искривилось. Широко открытые глаза намокли, и на усы, похожие на щетину, скатились крупные капли.
Плача и всхлипывая, он вытер лицо длинными рукавами грязной рубахи.
– Понимаешь? Понимаешь? Ну что, если ты хочешь в Неаполь. Ну что ж!.. Я тоже, понимаешь?
Не было возможности переводить это бормотание, и Метакса сказал:
– Он просит пощады, Федор Федорович! Говорит, что семья есть…
И Ушак-паша, посмотрев на лежавшего на палубе Хафиза, махнул рукой.
– Ну ладно! Скажите им, Егор Павлович, что ради совместного нашего плавания я прощаю на этот раз даже зачинщиков.
Метакса в недоумении смотрел на адмирала.
– Но не окажет ли это милосердие нежелательного действия? – помолчав, сказал он.
Адмирал странно поморщился.
– Исполняйте приказание, Метакса! Я думал, вы понимаете, что дело тут вовсе не в этом одураченном парне. Зачинщиков надо искать повыше.
Матросы облегченно и радостно шумели. Они теснились к шканцам и кричали:
– Ушак-паша! Ушак-паша! Мы пойдем в Неаполь!
Русский адмирал оставался серьезным, но серые глаза его чуть улыбнулись какой-то далекой и непонятной усмешкой. Ни Хафиз, ни Осман, ни сам Фетих-бей – никто не заметил, что он ничего не сказал о Неаполе.
Он спустился со шканцев и снова шел среди матросской толпы, опустив свою трость, так как никто уже не мешал ему.
Кара-али стоял недалеко от трапа, позади двух вытянувших свои шеи матросов. Адмирал шел прямо на него.
Все было кончено. И в груди Кара-али кипели злоба, тоска и отчаяние. Человек, из-за которого он таскался с корабля на корабль и навсегда утратил свое счастье, этот человек не в первый раз проходил мимо него, вовсе его не замечая.
А что, если Кара-али, как подобает храброму, внесет сейчас в события свою поправку? Что, если он воткнет в эту обтянутую мундиром грудь свой кривой дамасский кинжал?
Возможно, что его за это повесят! А возможно, что воодушевленные его примером, все эти Хафизы и Османы снова забеснуются на палубе, требуя немедленного отплытия в Стамбул.
Трепет пробежал по телу Кара-али. Рука его нащупала рукоятку кинжала. Одним движением он мог рассчитаться со своим врагом, и никакие силы не могли спасти этого надменного человека от его судьбы.
Адмирал был уже в трех шагах от трапа. Холодные серые глаза его заглянули мимоходом в черные глаза Кара-али.
И Кара-али почувствовал, как задрожали у него колени. Вдруг с необычайной отчетливостью увидел он свое качавшееся на ноке[35] тело. Он взглянул на русские корабли, молчаливо черневшие на сверкающей глади моря. Месть была сладка, но жизнь была еще слаще, еще драгоценней. Руки его в последний раз стиснули рукоятку кинжала, и Кара-али бросился вперед. Он выскочил из-за спин стоящих перед ним матросов и ловко, как это он превосходно умел делать, откинул перед русским адмиралом конец троса, преграждавший выход к трапу.
Несмотря на то что на турецкой эскадре было водворено полное спокойствие, адмирал понимал, что оно ненадежно. Главными зачинщиками бунта были, конечно, не матросы, иначе было совсем непонятно бездействие свирепого турецкого начальства. Очевидно, турецкое командование действовало в этом вопросе в согласии с английским посольством.
Дальнейшее совместное плавание русской и турецкой эскадры стало в таких условиях невозможным. А потому адмирал Ушаков любезно распростился с Кадыр-беем, как они оба знали, навсегда.
Первого сентября турецкая эскадра снялась с якоря и взяла курс на Дарданеллы. А эскадра адмирала Ушакова через два дня направилась к Неаполю.
20
Генерал Гарнье командовал французскими войсками, охранявшими Рим. Северная Италия была уже освобождена Суворовым, южная – Ушаковым. Неаполитанский корпус генерала Буркгарда угрожал Риму с левого берега Тибра, австрийский корпус под командованием фельдмаршала Фрелиха двигался к Риму от Тосканы.
Гарнье перехитрил и неаполитанцев и австрийцев. Чтобы предупредить удар с двух сторон, он решил напасть сам на того из противников, кто окажется ближе и слабее. Корпус Буркгарда был слабее, и Гарнье стремительно напал на него. Сражение длилось целый день; к вечеру Буркгард бежал. Тогда, не теряя времени, Гарнье повернул в другую сторону и вскоре разбил наголову корпус фельдмаршала Фрелиха. Победа была окрыляющей, но французы не успели насладиться ею: пришло известие из Неаполя.
Гарнье тотчас же вызвал полковника Обера.
– Вам известно, – спросил он, – что адмирал Ушаков высадил в Неаполе отряд в восемьсот человек и что отряд этот направляется к Риму?
– Нет, генерал, – с тревогой ответил Обер.
– А вы знаете, что такое русская пехота?
– Очень хорошо, – признался Обер. – Превосходно знаю, потому что она уже отняла у Франции почти всю Италию.
Поглаживая усы, Гарнье сказал:
– Дела вообще печальны: все победы генерала Бонапарта уничтожены ударами русских. Вот мощный враг, все другие ничто. Если пехота адмирала Ушакова подойдет к Риму, мы не удержим ни города, ни крепости Святого ангела.
– По всей вероятности, будет так, – вздохнув, подтвердил Обер.
Это был худощавый человек с крепкой шеей и шишкой над глазом, похожей на ягоду крыжовника. Его исполнительность доходила до героизма.
– У нас нет выхода, – продолжал Гарнье. – На севере Суворов, на юге Ушаков. Рано или поздно придется сложить оружие.
Полковник выпрямился.
– Мы умрем, как умирают солдаты, господин генерал.
Гарнье пристукнул сапогом со шпорой. Шпора мелодично прозвенела.
– Жизнь иногда не мудра, но смерть мне представляется всегда глупой. Я решил пойти на капитуляцию.
– Вы, генерал? – воскликнул Обер. – Вы, столь верный сын Франции!
Обняв полковника, Гарнье улыбнулся:
– Я хочу сохранить наших солдат, все наше оружие, все наше имущество. Даже более того, Обер, мы будем иметь возможность снова сражаться.
Полковник Обер не понял, и Гарнье пояснил:
– У Чивита-Векки стоит корабль коммодора Трубриджа. Стоит он там для того, чтобы принять участие в победе союзников, если таковая последует. Я предложу Трубриджу славу победы, которой он не одержал. Буркгард и Фрелих разбиты, а потому, пока не подошел русский отряд, условия буду диктовать я.
Обер просиял, как солнце после дождя.
– Я всегда верил в ваш гений, господин генерал! Но что, если Трубридж затянет переговоры?.
– Ни в ком случае, мой милый Обер! Трубридж хочет, чтобы слава победы принадлежала Англии.
В тот же день французы условились о встрече с коммодором Трубриджем.
Встреча произошла в маленькой усадьбе, принадлежавшей одному знатному римлянину, не раз оказывавшему услугу французским оккупантам.
Гарнье и Трубридж сели за маленький столик для игры в шахматы. Белые пальцы генерала небрежно, как по клавишам, перебегали по желтым и черным квадратам.
– Я считаю дальнейшее кровопролитие излишним, – начал Гарнье.
– О да! Тем более, что оно бесполезно, – подхватил Трубридж.
Он крепко держал на коленях свою шляпу. Сильные короткие ноги его с выпуклыми икрами твердо упирались в пол.
