Игорь Лощилов - Несокрушимые
Далее стало распространяться мнение, что гетманское войско — единственно надёжная защита от посягательств Самозванца, всё ещё стоявшего у Москвы. Усилиями Жолкевского его действительно вынудили к бегству в Калугу, и затем уже с полного согласия недальновидных бояр в ночь на 21 сентября поляки вступили в Москву, заняв Кремль и все жизненно важные места русской столицы. Боярская глупость дошла до того, что началование над московскими стрельцами было вручено Гонсевскому, в среде русских не нашлось, видите ли, достойного воеводы! У достигнутого спокойства сохранялась только видимость, и Жолкевский, желая предотвратить неминуемые волнения, отправился к королю, чтобы попытаться ещё раз склонить его к утверждению заключённого им договора, а на тот случай, если русские прозреют относительно опрометчивого избрания чужеродного царя и захотят восстановить старого, взял с собой в качестве пленников Василия Шуйского и его братьев.
Русское посольство прибыло под Смоленск 7 октября и сразу же оказалось в самом жалком положении. Его разместили в чистом поле, стеснив в корме и свободе передвижения. 12 числа оно било челом королю и почтительно, но твёрдо попросило утвердить заключённый гетманом договор. Король отвечал уклончиво, пообещал отдать его на обсуждение сенаторам и на следующий день собрал совет. На нём мнения разделились. Одни считали возможным внять просьбе послов и отпустить Владислава на московское царство, но дать ему опытного наставника от королевства. Им возражали, что московиты, не любящие чужеземцев, могут тем оскорбиться, лучше уж сделать наоборот: потребовать царский титул для самого короля, определив ему в ближайшие помощники какого-либо важного россиянина. Все согласились: так было бы действительно лучше, но московиты наверняка заупрямятся, они ещё не созрели. Тогда сошлись на том, чтобы потянуть время, в просьбе относительно королевича не отказывать, но самого не посылать из-за малости лет и неспокойствия в земле, а когда московиты утомятся от безвластия, предложить им вверить свою судьбу самому доброму наставнику королевича — отцу. Требование о крещении Владислава в православную веру единодушно отвергли, дабы не отдать его во власть русских попов, с ними-де и у старика голова закружится, их следует вообще отставить от государственных дел. И уж особенную непримиримость выказали в вопросе о Смоленске: немедленно сдать город королю, и никаких.
Настроенные самым решительным образом сенаторы отправились на встречу с русскими послами. Немного тем понадобилось времени, чтобы понять: польская сторона не намерена выполнять условия договора от 17 августа, каждый пункт подвергался возражениям и сопровождался обвинениями в адрес русских. В качестве наипервейшего условия доброй воли сенаторы потребовали, чтобы послы поддержали их требование о присяге Смоленска королю и отписали о том в город. Послы недоумевали:
— Как же так? В договоре говорилось иное.
— Ну что за тугой народ? — возмущались сенаторы. — Вы называете королевича своим государем, а отца его бесчестите. Чего стоит поклониться его величеству Смоленском, ведь он хочет его не для себя, а для сына.
— Того в договоре нет, — стояли на своём послы.
Споры продолжались без всякого продвижения и день ото дня делались ожесточённее.
— Поймите вы, — кричали сенаторы, — что если бы король и согласился отступить от Смоленска, то все мы, всё рыцарство, на то не согласимся и скорее помрём, но свою вековечную отчину достанем.
— Помирайте, — спокойно отвечали им, — ежели не стыдитесь отступать от своих же слов, — и стали зачитывать статьи заключённого договора.
Сенаторы вовсе озлились:
— Сколько раз говорено, что нам до гетманской записи дела нет, пся крев!
Василий Голицын, которого ничем нельзя было вывести из себя, укоризненно покачал головой:
— Не посольское это дело перекидываться корчемными словами. Приедет гетман, тогда и спросим, чего он наподписывал, ежели вам ни до чего нет дела.
Гетману, появившемуся под Смоленском 29 октября, была устроена пышная встреча. Выстроились войска, сам Ян Потоцкий, не посчитавший возможным пренебречь торжественным чествованием героя, приветствовал его от имени воинства. Обласканный королём и сенаторами, удостоенный великих наград, увенчанный пышными званиями, Жолкевский купался в славе и в её ярком ослепляющем свете тонуло то, что совсем ещё недавно казалось делом совести и требовало неуклонного выполнения. Он попытался было убедить короля в необходимости утвердить заключённый договор, указывая на его очевидные выгоды.
— Владислав мал и неопытен, — твердил заученное король, — если русские решили избрать своим государем сына, почему они не желают почтить его отца?
Жолкевский, щадя королевское самолюбие, не решился указать истинную причину: для московитов Сигизмунд является символом коварства и жестокости, он пришёл с войною и присягнуть ему сейчас — значит открыто признать своё поражение. Гетман с самого начала переговоров почувствовал их ненависть к коварному соседу, от принуждения они только пуще озлобятся, тогда как под власть юного королевича, не отягощённого грузом наследственных грехов, отдадутся своей волей. Но нет, вместо этого он заговорил об упрямстве и злом нраве московитов, на что король заметил, что у него довольно сил для исправления дурного нрава. Жолкевский сделал ещё одну попытку, заикнувшись о Смоленске, тут король прервал его в самом начале:
— Смоленск — особая статья, речь идёт уже не только о возвращении нашей исконной вотчины, но о королевской чести. Простоять более года и отойти — это позор на всю Европу, что подумают о нас другие государи? Я надеюсь, что когда речь идёт о чести, рыцарство не станет прикрываться какими бы то ни было разговорами, а на вас, мой друг, я надеюсь особенно: убедите русских не упрямиться в сём важном для меня деле, их упрямство на этот раз ни до чего хорошего не доведёт.
— Слушаюсь, Ваше Величество!
И как тут можно осуждать старого солдата, если он сразу бросается исполнять полученный приказ и только потом начинает раздумывать?
Московские послы, обратившиеся к нему как к союзнику, нашли совсем другого человека. Остался только прежний доверительный тон, но теперь говорилось иное. Ссылаясь на мнение сенаторов, он советовал послам убедить смолян в необходимости сдачи города, ибо король не намерен поступиться своей честью и уничтожит всякого, кто встанет на пути.
Ошеломлённые послы начали было читать подписанные гетманом статьи договора, но присутствующий на встрече Лев Сапега грубо прервал их:
— Вам давно уже запрещено вспоминать про эту запись, вы просто хотите позорить нашего гетмана, но мы не дадим его в обиду. Если помяните ещё раз, пожалеете об этом.
Жолкевский невнятно проговорил:
— Я сам не помню ничего такового, писали бывшие со мной русские люди, они поднесли, и я подписал, не читая...
От такого объяснения всем стало неловко, Филарет Никитич укоризненно покачал головой и сказал:
— Жаль тебя, Станислав Станиславович, сквернишь уста свои ложью, пятнаешь душу на старости лет.
Филарет имел право на укоризну. Он давно уже казнился тем, что, оказавшись в подобном положении сам, не выдержал испытания лестью: принимал поклонения от царика и его окружения, званием ложного патриарха не прельстился, но громогласно не осудил. Душевной крепости, какую являет Гермоген, ему тогда не хватило, хотя не лгал, как гетман. Зато отныне во искупление прежней слабости решил не отступать от правды. Так всё Жолкевскому и высказал.
Тот, однако, не внял, продолжал искать новые лазейки. На следующей встрече с послами, когда Филарет отсутствовал по болезни, предложил по примеру москвичей впустить в крепость небольшой польский отряд, что должно создать как бы видимость примирения. Действительно, тогда не будет ни победителей, ни побеждённых, останется город, признающий власть своего государя. Жолкевский уверял, и Сапега поддержал его, что тогда король ограничится принесением присяги только сыну. В противном случае упрямые жители будут уничтожены. Послы обещали подумать. Филарет, узнав о таком предложении, высказался твёрдо:
— Того никак учинять нельзя, чтоб Смоленск впустил королевских людей, нам тогда города не видать. Но если король начнёт приступ мимо крестного целования, то положимся на судьбу Божию.
Спросили и у остальных посольских: не ляжет ли на нас вина, если ляхи начнут новый штурм? Всё единогласно ответили:
— Хотя бы в городе были наши матери, жёны и дети, то пусть и они погибнут, чем нам под угрозами ляхов склониться. Сами смоляне так думают и на том стоят.
На следующей сходке послы объявили, что пустить королевских людей в город нельзя, поскольку жители озлоблены и их могут избить. Что ж, ответили им, тогда быть кровавому делу, и стали готовиться к штурму.
