Луи Арагон - Страстная неделя
— Вам холодно? — коварно спросил он.
Правовед ответил:
— Нет, благодарю вас, у меня там еще вязаная фуфайка.
Вот дурак! Таких мальчишек, право, приятно было бы хорошенько припугнуть, чтобы у них от страха сделалась медвежья болезнь.
— Ну ничего, — сказал правовед. — Ведь его величество уже в Абвиле!
— Вот именно… И меня, молодой человек, беспокоит, крайне беспокоит участь его величества… так же как и участь города Абвиля, в который я направляюсь. Возможно, город уже предан огню и мечу, залит кровью!
— Да откуда вы едете, сударь? Как вы это знаете?
«Все в этом мире — ложь. Любовь, свобода, народ. Ах, Софи, Софи! А разве я хуже других умею лгать? И наслаждаться своею ложью… Где их король сейчас? В Абвиле? Или где-то в другом месте?.. Ты спрашиваешь, голубчик, откуда я еду?..»
— Армия генерала Эксельманса пришла в Амьен прямо из Парижа, обойдя на марше в Крейе королевскую кавалерию; полки, прошедшие через Бовэ, преследуя вас, сейчас, вероятно, уже достигли Пуа, а другие части, которые со вчерашнего вечера расположились вдоль Соммы, закрыли переправы через реку, готовятся соединиться со своими войсками в тылу у вас, на дороге из Пуа в Амьен, и замкнуть вас в кольцо, а затем они могут двинуться со своих позиций на Сомме и, пройдя через Пикиньи и Эрен, напасть на вас с фланга и около Пон-Реми перерезать дорогу.
— Что? Что? Не понимаю. Никак не соображу, у меня же нет карты… Надо предупредить товарищей… надо… Да как вы все это узнали? Каким образом?
— Вы меня сейчас спрашивали, откуда я еду. Я приехал из Пикиньи — той самой дорогой, которая ведет в Эрен, где вы меня встретили. Пикиньи стал центром сосредоточения эксельмансовской кавалерии. Я там был — доставил туда пряжу ткачам — и случайно слышал на постоялом дворе, как наполеоновские офицеры разговаривали между собой: они были очень возбуждены и, нисколько не таясь, во все горло кричали такие вещи, такие вещи… Право, не решусь повторить, что́ они говорили об участи, постигшей его величество… ведь, в конце концов, возможно, что в действительности ничего этого нет, а им только хочется, чтобы так было…
Долговязый от ужаса совсем потерял голову, но ему понадобился еще урок географии, а ведь не так-то легко дать этот урок, когда держишь в руках вожжи, правишь парой лошадей и никак уж не можешь набросать карандашом карту.
— От Амьена до Абвиля долина Соммы тянется с востока на запад, а расстояние между двумя этими городами чуть-чуть больше одиннадцати лье. От Амьена до Пикиньи около четырех лье, а до Пон-Реми — девять. Дорога из Парижа на Кале, по которой мы едем, пересекает долину Соммы в Пон-Реми, в Пуа дорога отстоит от края долины не больше чем на восемь лье, а в Эрене — на четыре лье. От Пон-Реми до Абвиля самое большее два лье. Вам понятно, молодой человек? Треугольник Амьен — Пуа — Пон-Реми, можно сказать, равнобедренный; в основании он имеет восемь лье, а каждая его сторона равна девяти лье. Мы движемся по западной стороне треугольника. Эксельманс занимает всю восточную сторону и основание, он уже следует за нами по пятам. Ну что? Вам все еще не ясно? Господи боже мой, да чему же вас учат в школе?
— Сударь, — скулил долговязый, лицо у него вытянулось, он беспокойно ерзал по козлам тощим своим задом, — мне кажется, я хорошо понимаю… представляю себе равнобедренный треугольник… Так, значит, вы их видели? В Пикиньи? Надо предупредить… предупредить…
И вот он стучит по брезентовой стенке фургона, пытаясь привлечь внимание товарищей. Но они его не слышат: они сидят, укрытые от нестихающего дождя, довольные, что отдыхают их натруженные ноги, и, по молодому легкомыслию, распевают хором песни, совсем непохожие на великопостные псалмы и весьма неуместные в среду страстной недели. Долговязый выходит из себя, хватает Бернара за плечо, умоляет остановить лошадей; а тот и слушать ничего не хочет, нагло заявляет, что ему нет дела ни до какого командования, наплевать ему и на маршала Мармона, и на принцев: он должен поспеть нынче в Абвиль — и будет там, хотя бы ему пришлось для этого сбросить своих седоков в придорожную канаву, если окажется, что везти их для него небезопасно.
Наконец поднялись на косогор, с которого шел спуск к переправе Пон-Реми. Сквозь пелену дождя открылась широкая долина Соммы с разбросанными по ней голыми деревьями — только вербы уже были разубраны первой золотистой зеленью. Проехали мимо древнего лагеря Цезаря — холма, поднимавшегося слева от дороги, и вдруг весь караван застрял: впереди дорогу запрудили роты королевской гвардии — пришлось и Бернару остановить лошадей. Долговязый соскочил с козел, побежал к задку фургона, взобрался к своим товарищам, и Бернар услышал их громкие выкрики, гул торопливых разговоров. У него повеселело на душе. Волонтеры повыскакивали из фургона и, размахивая руками, принялись обсуждать, что делать… «Ну, теперь эти еще подбавят паники», — злорадно подумал Бернар. Он засунул руку под сиденье — проверить, на месте ли пара седельных пистолетов — добрые его спутники. И он повторил про себя слова Гёте: «Слуга принес Вертеру пистолеты; он принял их с восторгом, узнав, что пистолеты эти дала ему Шарлотта… „Они были в твоих руках, ты сама стерла с них пыль; целую их тысячу раз, ты касалась их!“» Он поглядел, как бегут по дороге волонтеры; один из них — кудрявый — обернулся и крикнул, что они сейчас вернутся, будто хотел успокоить Бернара, а то ведь он, бедняга, без них жить не может! Бегите, бегите, цыплятки. Он видел, как его пассажиры разговаривают с каким-то кавалеристом — тот слушал их, наклонившись с седла, должно быть переспрашивал, заставлял повторять некоторые фразы и наконец показал на другого верхового, стоявшего дальше. Пятерка правоведов вихрем помчалась туда.
«А в сущности, зачем мне ждать этих господ? Может, просто… Ведь всё на свете ложь. Ради чего мой отец отдал свою жизнь? Ради того, чтобы те самые люди, которые были его товарищами, якшались с палачами? Может быть, я не прав, но я не могу вынести того, что теперь творится. Скажут, что это делается ради всеобщих интересов, а я просто-напросто ничего не понимаю. Возможно. Возможно. Но я этого не могу вынести, вот и все. Уже несколько лет я работаю для „организации“. Работаю вслепую. А что, если я заблуждаюсь? Ничего не поделаешь… Лучшее, что есть во мне… Для меня нестерпимо видеть, как живут люди в этой стране… На них смотрят как на товар, торгуют ими, смотрят как на скот — тащи воз, обливайся по́том, а затем погонят на бойню, шкуру сдерут… Все-таки была в моей жизни верность — служение „организации“… Я говорил себе: значит, отец не напрасно погиб…» Белые першероны спотыкались на выбитой дороге. Внизу войска отхлынули.
«Дурак я! Злился на себя: зачем заглядываюсь на жену ближнего своего. Ближнего? А кто мой ближний? Отец? Кто? Какая теперь путаница пойдет! Не отличишь солдат, которым за год осточертела королевская власть, от бывших приспешников короля — они ведь с надлежащей быстротой переметнутся в другой лагерь, чтобы сохранить свои земли, свои за́мки, свои доходы. Ку-ку! А потом ловкачи сменят голубые ленты на красные. Нет, не хочу я увидеть все это еще раз. Противно! Все это ложь — и даже страх, от которого у этих людей живот схватило… Даже страх, такое реальное чувство, и то — ложь. Однако есть и настоящий страх, вот он-то и не дает мне думать о том, о чем так тянет думать, не дает смотреть прямо в лицо смерти… Из-за этого-то и приходят в голову всякие слова и говоришь совсем о другом. Им страшно, но и мне тоже…»
Для выдумок Бернара момент и обстоятельства оказались самыми благоприятными. Пятерку волонтеров все понимали с полуслова — настолько паника, хотя и в скрытом еще состоянии, уже овладела королевским воинством. А правоведы, которых направляли от одного к другому, шли все пятеро, подталкивая вперед долговязого, и добрались наконец до группы командования, остановившейся у подножия холма — там Тони де Рейзе, граф де Дама́ и Сезар де Шастеллюкс, сидя в седле, ждали сведений о причинах образовавшегося затора; принцы проехали пять минут назад, возникло опасение, как бы они не оказались отрезанными от войска. Правда, Луи де Ларошжаклен достиг уже Пон-Реми, и еще были видны медвежьи шапки гренадеров, составлявших арьергард его отряда, но все-таки!..
Господин де Рейзе узнал в долговязом одного из молодых волонтеров, которых к нему привели по их прибытии в Бовэ — они тогда произвели на него прекрасное впечатление. Этого длинного худого малого ему даже представили, и господин де Рейзе ужасно досадовал на себя, что не помнит его фамилии; ведь было бы просто великолепно, если бы она запомнилась и можно было бы щегольнуть: «Ах, это вы господин такой-то! Ну что, дорогой мой?..» Такие штуки всегда имеют успех. Наполеон благодаря своей дьявольской памяти замечательно умел пользоваться этим фокусом. Ну-с, так что же случилось? Добровольцы хором принялись объяснять, предоставляя, однако, долговязому поправлять их и уточнять сведения. Тони де Рейзе подобрал поводья и повернулся к графу де Дама́. Тот, не расслышав как следует донесения, приказал повторить суть дела.
