Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая

Был Иван мал ростом и сух, а прозвище Тугой Лук получил в Сарае за то, что норовил стрелять из монгольского тугого лука с натягом от ноги — усилий надо было приложить меньше, а стрела летела шибче, хотя и не так метко. Будь этот разговор несколько дней назад, Василий, пожалуй что, не удержался бы от мальчишеской похвальбы своей силой, но сейчас сумел быть великодушным и неподступным:

— Не уповай, что снова мы с тобой зуботычинами обмениваться будем.

— Избави Бог… Не ровен час… Кто старое помянет, тому глаз вон!

— Известно, у меня их всего два, а старого-то многовато за вами, нижегородцами, накопилось… И не только глаза… Ведай сам и передай двоюродникам своим, кои в тяжкую пору Москву предали, на Тохтамышево разорение отдали, что не только глаза, но и волосы на головах ваших все сосчитаны, что недолго уж Нижнему взбунтовавшимся холопом оставаться, вы первые из всех под руку Москвы станете. Но, — Василий чуть смягчил голос, чтобы ободрить повесившего голову Ивана, — я не хочу, чтобы присоединение вашей земли обошлось Руси дороже того, чем эта земля стоит.

Зачем и почему добавил эти слова Василий? Иван не мог знать, что в княжеской думной палате незадолго до его прихода побывал старейший боярин нижегородский Василий Румянцев, с которым состоялся у великого князя тайный разговор. В разговоре этом понял великий князь, что имеет дело не с переветником, корысти ради перескакнувшим от князя нижегородского к московскому, а с истинным радетелем Русской земли.

Нижегородские горожане и купцы страдали от набегов и новгородских ушкуйников и татарских полчищ до такой степени, что порой вынуждены были покидать город, прятаться в лесах. Василий Румянцев первым понял, что защитить Нижний от ордынской опасности в силах лишь победитель Мамая — великий князь московский. Будучи старейшим боярином князя нижегородского Бориса Константиновича, Румянцев очень хорошо знал настроения торгово-ремесленного населения города, считал, что присоединение Нижегородского княжества к Москве может обойтись если не вовсе бескровно, то хоть «малой ратью». Вот почему Василий Дмитриевич позволил себе сказать княжичу Ивану многозначительные слова, что не хочет, чтобы присоединение нижегородской земли обошлось дороже того, чем эта земля стоит. Сказав это, Василий и пожалел сначала, опасаясь, не заподозрит ли что-нибудь Иван, а Румянцева спросил:

— Княжич нижегородский о помыслах твоих не догадывался?

— Нимало. Сказал мне, что Борис Константинович собирается отправиться из Нижнего по Волге в Сарай за ярлыком, меня торопит. Так что и с дороги, и из Сарая я тебя буду обо всем извещать.

— Через кого?

— В посланиях письменных на бумаге или на бересте, а доставлять будут разные гонцы.

— А ну как прочитает кто, кому не надобно?

— Э-э, великий князь… Значит, Дмитрий Иванович крепко нашу тайну берег, раз даже тебе, наследнику, не раскрыл ее. Письмена мои не простые, я давно уж хитро измыслил: буквы меняю местами — каждую первую на каждую третью. Не шибко хитрое, но надежное писание, никто еще не сообразил правильно прочитать.

Иван, верно, ничего не мог заподозрить, но не мог не заметить нового, более уверенного и решительного поведения Василия. Раздосадованный уезжал он в Нижний Новгород.

Впрочем, с таким же настроением уехали тремя днями раньше и другие князья: поняли все, что повлиять на нового московскою властителя не удается — с приходом Василия Дмитриевича рука Кремля легче для них, видно, не станет. Но невзирая на досаду такую, все крепче связывали они помыслы свои с Москвой, узнавая в ней самих себя и все отчетливее видя в ней заступницу от внешних врагов. А отчетливее всего понимал это сам великий князь: ясно ему стало, какое наследство он принял — кроме великого княжества и великого народа, спасшего человечество от чингисово-батыева порабощения, он наследовал от пращуров необходимость дальнейшей борьбы с кочевым Востоком и постоянную настороженность к Западу, готовому кинуться на Русь в любой подходящий момент.

Польский посол Август Краковяк тоже побывал в думной палате наедине с великим князем. Василию удалось быстро понять, что посол излишне лаком до денег, и он сумел без труда употребить эту слабость себе на пользу: узнал о том, что под видом торговца птицами в Москве время от времени появляется Ягайлов соглядатай. Это немец[83] по кличке Цайсиг, что значит по-русски «чиж», он ловит в Сокольниках и других подмосковных лесах «цайсигов» и «штиглицов» (щеглов), продает их в германских землях, но главные награды получает от польского короля Ягайлы, который сам еще не знает, кого ему больше бояться — русских или германцев. И то еще было большей новостью для Василия, что Петр-воевода, который помог им с Бяконтовым во время побега, был не кто иной, как «молдавский господарь» Петр Мушата. Он объявил себя во Львове вассалом короля Ягайлы, однако, по уверению Августа, присягу от него принимал сам митрополит Киприан. Из этого можно было заключить, что Петр постоянно находился и находится в тайном сговоре с Витовтом.

И с Тебризом конечный разговор получился вполне складным, хотя поначалу Василий и сомневался, что от него можно ожидать поступков и слов чистосердечных. Впрочем, он не выказал перебежчику своего доверия, так сказал ему:

— Благорасположение твое достойно оценено и вознаграждено будет при том, однако, обстоятельстве, что благорасположение это будет впредь не только продолжаться, но и увеличиваться, иначе всякой дружбе нашей конец. А за старое (ты говоришь, что споспешествовал моему побегу из Сарая, — пусть так, верю) награды тебе не будет, как не будет и за то, что трех знатных татар привез. Будет награда за старое, только когда преданность подтвердишь.

— Прими, государь, в руку свою рукоять моей сабли, убедись в остроте лезвия ее и в верности раба твоего Тебриза! Если только нарушу клятву, пусть переломится сабля моя и не защитит меня пусть кольчуга.

Василий недоверчиво смотрел, словно бы спросить хотел: а где эта самая сабля острая и где кольчуга, был Тебриз безоружным и в нагольном полушубке. Тот понял взгляд, добавил с виноватой улыбкой:

— У татар научился клятвам таким… Да пусть буду я презренным рабом и на этом свете, и в загробном мире.

— Митяй скорой смертью умер в Константинополе, и то тайна для всех.

— Пока.

— А может, и навеки.

— Вечных тайн нет. Все будет явно, государь.

— И Пимин внезапно земное поприще свое окончил… Нет ли и тут злоумышления чьего-нибудь?

— Дознаюсь, великий князь, доложу, чьих рук дело!

Тебриз заверил очень уж охотно, без раздумья, в глазах при этом хищный огонек блеснул, и Василию подумалось, что он уже знает что-то, потому с такой готовностью берется, однако не стал допытываться, решил про себя: пусть это будет числиться за Тебризом уже не как старое, но дополнительного вознаграждения достойное. И усложнил свое задание:

— Сведай, не встречался ли Митяй по пути в Константинополь с Иваном Вельяминовым? Где-нибудь в степи? Иль разминулись они — это тоже дело сбыточное, но знать надо наверное. Как только услышишь, что я собираюсь ехать в ханскую ставку, поедешь в Кафу и дождешься меня, а что делать в Крыму, будет тебе указано особо.

Как видно, решение великого князя о поездке в ставку Тохтамыша было большой и приятной новостью для Тебриза. Когда собрался он покинуть думную палату, в глазах его Василий увидел безобманность и признательность. И уж вовсе как ближний доброхот спросил он:

— А тот, кто породниться хотел с тобой втайне от Тохтамыша, не заботит разве тебя нынче?

— Хромой Тимур далеко.

— Тимур хром на правую ногу, и далеко он, верно, но и то верно, что ходит он быстро.

— Ты не успеешь за ним угнаться? — насмешливо прищурился Василий.

— Где валяется конь, остается шерсть, а мою голову не покинут волосы ума, пока я на службе у великого государя Руси.

Велеречивость Тебриза ничуть не обманывала Василия, который имел более чем достаточно оснований не доверяться слепо закоренелому переветнику. Но и отказываться от его добровольного служения оснований не было. В Сарае еще со времени пребывания там Василия жил его доброхот — пленный мордвин Кавтусь, с которым все эти годы поддерживалась тайная связь. Через него рассчитывал Василий проверить Тебриза, которому дал задания, исполнение которых само по себе мало что давало московскому князю, хотя и могло в будущем пригодиться. Василий еще при жизни отца понял, что доброхоты и соглядатаи, слухачи и самовидцы — это не просто доносчики, но те железные удила, с помощью которых можно держать в повиновении своенравного коня великокняжеского окружения.

Хотя Василий продолжал беспокоиться о том, что не в состоянии безошибочно распознать своих сторонников и согласников, супротивников и переветников, он, однако, уже начал чувствовать себя за пределами неожиданных бед, напастей и собственной неуверенности, мог безбоязненно взяться за любое, даже бы и таящее в себе какой-то риск дело.