Дэвид Вейс - Возвышенное и земное
Не зная, куда деваться от чувства безысходности и тоски, не в силах дать нужный ответ сыну, Леопольд решил развеяться, повидавшись со старыми друзьями. Собрались у Хагенауэра – он был болен, лежал, прикованный к постели; Шахтнер и Буллингер тоже обещали прийти. Но как высказать им все, что камнем лежит у него на сердце, думал Леопольд.
Он остановился у знакомой двери, смахнул набежавшие слезы, но отогнать нахлынувшие воспоминания было не так-то легко. Дом 9 на Гетрейдегассе ничуть не изменился. Поднимаясь но каменным ступеням на первый этаж, Леопольд чуть не плакал, он уже старик, ему шестьдесят один. Друзья, чего доброго, решат, что он совсем одряхлел.
У самой двери эта мысль помогла ему взять себя в руки.
Но полностью скрыть свое волнение Леопольд не сумел и с жаром, что редко случалось с ним, обнял друзей.
Шахтнер удивился, Хагенауэр обрадовался встрече, а Буллингеру не терпелось узнать, что случилось.
– Почему вы спрашиваете?! – воскликнул Леопольд. – Разве Вольфганг опять послал нам письмо втайне от меня?
– Нет. Но произошло ведь что-то неладное, скажите, Леопольд.
Пришлось поведать друзьям об ужасной ссоре Вольфганга с Колоредо и решении сына уйти со службы.
Сын показывает отцу, что в его советах больше не нуждается, думал Шахтнер, и это больнее всего ранит старика. Леопольд так гордился своим влиянием на Вольфганга, радовался, что он не только ему отец, но и друг. И вот пришло время, когда в обеих ролях он потерпел крах. Шахтнер, никогда так и не рискнувший покинуть привычный покой Зальцбурга, несмотря на все свое свободомыслие, не спешил с ответом. Какое имеет он право давать советы другим, раз сам не внял зову сердца? К тому же Леопольд так сдал за последнее время. Резко очерченное лицо утратило выражение силы и решительности, оно как-то обмякло и сморщилось.
Леопольд со сдержанной тревогой в голосе спросил Буллингера:
– Говорил ли когда-нибудь Вольфганг, что Анна Мария хотела быть похороненной на кладбище св. Петра?
– Разве теперь что-нибудь изменишь?
– Семья должна всегда быть вместе.
– Вы сами воспитали Вольфганга таким, какой он есть, – сказал Шахтнер.
– Я воспитывал его послушным, ответственным за свои поступки и благоразумным.
– Но вы воспитали в нем также нелюбовь к Зальцбургу: при малейшей возможности увозили его отсюда.
– Из желания помочь ему. Сделать из него хорошего музыканта.
– Тут вы преуспели – он прекрасный музыкант, и, что касается музыки, вкус его безупречен. Может быть, вы хотите, чтобы, оставшись в Зальцбурге и возненавидев его, он стал, как Гайдн, пьяницей или слюнтяем наподобие Брунетти?
Лицо Леопольда посуровело, на какое-то мгновение он снова стал несгибаемым Леопольдом, готовым ради Вольфганга бросить вызов всему миру. Его сын действительно прекрасно разбирается в некоторых вещах, думал он, но подчас бывает непростительно наивен.
– Вольфгангу рискованно оставаться в Вене, – сказал Леопольд.
– Вы считаете, здесь он был счастлив? – спросил Буллингер.
– А разве люди бывают по-настоящему счастливы? Где бы то ни было?
– Вольфганг мог бы быть счастлив. Такая у него натура. Но не в Зальцбурге. Он мне не раз говорил: «Кто будет помнить придворного органиста из Зальцбурга?» И вы знаете, как он теперь не любит орган. А в детстве обожал.
– Но я до сих пор не выпутался из долгов!
– При чем тут это! – сказал Буллингер. – Разве я когда-нибудь напоминал вам о долге?
– Да и я тоже, – заметил Хагенауэр.
– Зато Гримм напоминает. Он постоянно пишет мне, хотя я почти все выплатил.
– Барон – удивительный хитрец, – сказал священник. – Продает свои услуги тому, кто больше платит. Гримм плохо поступил с Вольфгангом, вы сами знаете.
– Буллингер прав, – заметил Хагенауэр. – Но когда птенец покидает родное гнездо, смотреть на это всегда грустно. Быть отцом – одна из самых тяжких обязанностей. Каждый человек желает своим детям лучшего, хочет, чтобы они не повторяли его ошибок, хочет гордиться ими. И, разумеется, мечтает, чтобы они жили в идеальном мире, хотя прекрасно сознает недосягаемость такой мечты.
– Вас страшит, что архиепископ предпримет какие-нибудь шаги против вас, – сказал Буллингер, – но, право, я не думаю, не пойдет он на это.
Друзья одобряют поступок Вольфганга, думал Леопольд. А в сердце стучало сомнение – не обманывает ли его сын, так ли уж во всем случившемся виноват Колоредо и так ли уж радужны перспективы Вольфганга в Вене, как он утверждает?
Леопольд шел домой, и родной город казался ему милее прежнего. Дойдя до Ганнибальплац, он прибавил шагу – поскорее бы излить душу в письме к Вольфгангу.
Леопольд превозносил сыну достоинства Зальцбурга и предупреждал против опасностей, подстерегающих его в Вене А также приказывал забрать назад прошение об увольнении. Уходить сейчас со службы неразумно, это непозволительная роскошь, просто позор. Леопольд писал резко, не скрывая недовольства поведением сына.
Но когда письмо было отправлено, Леопольда стали мучить угрызения совести. В таком резком тоне не было необходимости, подумал он. Его терзали сомнения, не увеличил ли он пропасть между собой и сыном. Он представил себе расстояние, отделявшее его от Вольфганга – огромное, неизмеримое, И тоска окончательно придавила его. Чтобы немного развеяться, Леопольд принялся писать Анне Марии.
«Любимая жена! Я чувствую себя, как воздушный шарик, который прокололи иголкой, – если не поговорю с тобой, могу лопнуть. Хотя испытывать жестокие уколы судьбы для меня не впервые. Любимая жена, одна ты можешь понять, как глупо было со стороны Вольфганга писать мне так, словно я уже и не отец ему. Так же неразумно, как если бы – хотя тебя больше нет среди нас – мы вдруг решили, что ты больше не жена мне и не мать наших детей. И на том свете и останусь отцом нашим детям, мужем тебе и другом всему нашему семейству.
Любимая моя, Анна Мария, сознаюсь, много раз с тех пор, как ты покинула нас, я бывал зол, как собака, правильнее сказать, зол, как испуганная собака, и чем сильнее злился, тем громче лаял, и, возможно, иногда лаял на нашего сына из-за своей беспомощности, хотя он порой и заслуживал этого. Я всегда верил, любимая жена, что мы с тобой вместе доживем до старости. А ты разве не думала так?
И почему это господу богу вдруг захотелось повернуть все иначе? Человек задает себе такой вопрос по недостатку смирения. Но ничего, я знаю, ты меня понимаешь. Никому другому неведомо, но ты-то знаешь, что я всегда неотступно исполнял волю господа, вверившего мне воспитание столь одаренного сына. А теперь сын вроде и за отца меня не считает. Может, и господь бог не считает меня больше за сына? Неужели я сбился с пути? Видимо, да, сбился с пути я, потому что сын наш – добрый и нежный мальчик. Приходится признать это, хоть он и в обиде на меня. У него топкая, чувствительная душа, иначе он не стал бы композитором. Не будь у него замечательного таланта все так тонко чувствовать, не был бы он тем, что есть. Не был бы, Анна Мария!
По мере того как я старею, взрослеют и наши дети, только ты, дорогая жена, не меняешься. И я, конечно, понимаю: впереди у меня все меньше времени исполнить волю господа и увидеть, как Вольфганг достигнет вершины славы. Возникает какая-нибудь угроза на его пути, и я чувствую, что схожу с ума. И уже не в силах сдерживаться. Нет у меня прежнего терпения. Молодые люди неспособны это понять. Вольфганг собирается уйти с придворной службы, а я осуждаю его поступок. Ведь это единственная опора в его неустроенной жизни. Винишь ли ты меня, Анна Мария? Или согласна со мной, зная, как мало у нас денег и как много долгов? Я стараюсь поставить себя на место Вольфганга и должен сознаться: у меня не хватило бы мужества совершить столь рискованный поступок. Я не выпустил бы из рук единственного верного обеспечения, которое принес мне мой талант, – места при дворе. Стараюсь забыть о долгах – и не могу. Слишком хорошо я знаю жизнь, вижу, перед какими болванами и свиньями приходится склонять голову нашему сыну.
Сумею ли я простить обиду, которую он мне причинил? Это нетрудно. Но вот вред, который он себе наносит – да, именно вред, – простить невозможно.
Любимейшая жена моя! Я уже говорил, что надеялся вместе с тобой дожить до старости – ты бы знала, как мне помочь, чтобы моя раздражительность и тревожные предчувствия не доводили меня до такого состояния.
Если бы я мог отправить это письмо и быть уверенным, что скоро получу ответ! Молю бога, чтобы ты никогда не забывала меня. Да простит мне господь, но я чувствую себя таким одиноким! Человеку надо иметь крепкую веру, ведь с самого дня своего рождения он затерян в этом мире. Твой муж навеки. Моцарт».
Леопольд положил письмо туда же, где хранил самый драгоценный подарок от Вольфганга – его первое сочинение, написанное очень ровно и аккуратно, хотя и не на нотной бумаге, словно сын с самого начала твердо знал, что собирается писать. Какое счастье излить в письме свои сокровенные мысли и сомнения! На душе стало легче.
