Валериан Правдухин - Яик уходит в море
— Рыба, рабята! Айда скоро! Выноси вперед! Не зевай! Сейчас стану выбирать!
Весельщики изнемогали. Рыбу услышал в мешке своей ярыги и Василист. Сразу беспокойнее, взбудораженнее и горячее стали желтые пески, берега и небо. Урал вдруг ожил, весело заморщился, как Ивеюшка. На душу, будто весенний дождь, ложилась уверенность и крепость. Василист как бы видел ровное, уютное дно Яика, гладко примытые пески и тяжелых рыб, лежащих покойно и грузно, словно черные слитки золота. Его охватил веселый и горячий, охотничий азарт.
— Работай люто, Петрунька! Скоро зачерпнем!
Он сам бы не мог сказать, что это было — желание побольше заработать или же пробуждался в нем древний, степной гулебщик, соревнующийся со зверем и птицей в ловкости, быстроте и зоркости? Раза два небольшой коричневый осетр вымахивал и переваливался поверх воды. Казаки спешили. Будары легко скользили по течению. Скоро надо подымать ярыги. И вдруг — тонкий, пронзительный и страстный выкрик непривычно и больно хлестнул рыбаков в спины:
— Выбирайся живо, зарразы! Раззявьте зенки-то! Не видите, невод ведем!
Это кричал Устим Болдырев. Он, а с ним несколько наймитов, казаков и не казаков, уже обгоняли, объезжали соколинцев, занося по воде крыло огромного невода. Их будара саженными скачками резала воду. С каждым ударом весел Устим равномерно бросал за борт моток невода с тяжелой кокуркой. Было одно дыхание — у весел, гребцов, Устима и невода:
— А-ах, а-ах, а-ах!
Василисту казалось, что с каждым их вздохом у него туже и туже затягивается петля на шее.
Неводчики готовились приворачивать к берегу. Там на песке уже топтались «артельщики» во главе с Константином Болдыревым. И снова в этот момент на матовом, затененном плесе под яром, в полусотне саженей от ярыг, выметнулись один за другим три громадных, с человека, шоколадных осетра. Они показали свои обмахи-полумесяцы, острые пилы спин, стрельчатые носы с крошечными сонными глазками и грузно пали в глубину.
— Икряные, матри! — прохрипел восхищенно и зло Ефим Евстигнеевич. — Заводи под яр!
Как загорелись казаки! Кричать на плавне не принято, а то бы Евстигнеевич завыл утробным, древним, как эти рыбы, ором. Рыбаки переговариваются меж собою шепотом. Можно подумать, что они все внезапно простудились и осипли.
Василист прохрипел в сторону Болдыревых:
— Пообождете, аспиды! — и повернулся к своим: — Подавайся, подавайся вперед скоро! Приударь!
С Петра Астраханкина давно крупными каплями катился грязный пот. Он изнемогал. Теперь никто не улыбался. Не было слышно и обычных шуток. Невод надвигался, — вот-вот перекидная веревка вырвется из рук Устима, змеей взлетит на берег. Устим уже махнул одному из депутатов, стоявших на карауле под тальниками, и тот летел сюда на белой, легкой бударе:
— Выбирайся немедля! Не то изрублю! Не видишь, невод подходит?
Депутат орал, как сумасшедший. Это было так дико и непривычно для уральцев, что Василист неожиданно струсил. Почувствовал себя и других, — отца, Ивеюшку, Иньку-Немца — беззащитными и потерянными. Ему вдруг стало глубоко и горько жаль себя, как это бывало иногда в детстве после большой обиды. Не зареветь бы!
— Христопродавцы! Гады!
Казаки-ярыжники походили сейчас на безгласных рыб, на зайцев, которых богачи гонят в полон… Но все же они не спешили с ярыгами на берег. Они стали выбирать их прямо в лодки. В сетях билось немало рыб.
Уже на дне будары у Василиста билось два шипа и три небольших осетра. Но депутат напирал вовсю. Он рубанул с плеча по веслу Ивея Марковича, замахнулся и ударил обухом топора по борту. Ивей Маркович раскрыл широко рот, хотел что-то закричать, но так ничего и не смог выговорить. Спутывая свои ярыги и бросая их прямо с рыбой в бударах, казаки, не глядя в глаза друг другу, молча вышли на песок.
Молодой, болдыревский рабочий в лаптях, домотканной синей рубахе, в большеполой соломенной шляпе, задорно глядя из-под черных, густых бровей и подергивая острыми скулами, — он, по-видимому, был из татар, — злорадно засмеялся:
— Уй! И казаре тесно стало. Богатый — он такой. Он быдто, клоп, и из родимого брюха кровь пускает. Ему все одно!
Засмеялись и другие весельщики. Василист обозлился. Кровь ударила ему в голову. Он побледнел, ноздри у него слиплись. Он выхватил веревку от невода из рук рабочего, высоко швырнул ее обратно в реку и заорал так, что его слышно было на всем плесе:
— Музланы окаящие! Вам нет тут правов рыбачить! Убирайтесь, откуда пришли!
На Василиста надвинулся юркий Константин, завизжал по-бабьи. С обеих сторон вступились казаки-компаньоны. Началась ссора. Василист с первого же замаха раскровянил Константину нос.
— И богатый, и икряный. Уй! — веселились рабочие. Татарин крутил от удовольствия головою.
Выбежал на берег Устим и рознял дерущихся, оттащив в сторону брата. Константин не знал Василиста, никогда не встречался с ним. Он хотел было бежать к атаману жаловаться на драчуна. Но удержал Устим. Казаки хмуро разошлись по сторонам.
То же самое происходило и на других местах Кудагинской ятови.
Ненависть ярыжников к богачам росла с каждым днем, с каждым часом, с каждой минутой. Еще больше обострилась вражда меж казаками оттого, что неводчики сами почти перестали рыбачить. Уральскую область наводнили дешевые рабочие руки из соседних — Самарской. Саратовской и Оренбургской губерний. На плавне в этом году на десять тысяч будар было около восьми тысяч наемных весельщиков. Сначала незаметно, а потом и открыто они участвовали и в самой рыбалке, иногда даже тянули невода, что было прямо невероятно, чудовищно и запрещалось всеми законами и обычаями. Общинному равенству казаков явно приходил конец.
На Зеленовской ятови разгорелся самый настоящий бой. Беднота, умаявшись еще накануне под Кулагиным, теперь не могла сгрести за богачами, отстала от них, и приплыла уже на разбитую ятовь. Многих от непосильной работы за веслами выносили на берег на руках.
Красная рыба — осетры, белуги, шипы и черная — судаки, сазан, жереха, уже поленницами лежали на песках, плескались в плетневых садках. Вокруг них сторожко похаживали капризные в этом году купцы.
Беднота шумела. Толпы казаков окружили кибитку рыболовного атамана и требовали от него восстановления справедливости. Казаки кричали о том, чтобы дальше плавню производить уже не ударом, а заездом, то есть, чтобы уже на Кармановский рубеж будары доставить по суху, на телегах; тогда не было бы непосильной гонки, и тогда все в одно время смогут бросить в реку свои снасти. Однако плавенное начальство не захотело да, конечно, и не могло — на это было особое постановление — изменить старинных, привычных порядков, вдруг оказавшихся тягостными для большинства казаков. Закипела крупная, невиданная на рыболовстве свара меж своими. Били рядовых казаков, затем помяли бока нескольким депутатам. Дорога к морю на этот раз была обагрена не только рыбьей, холодной кровью.
Десятка два казаков было к вечеру арестованы и отправлены в Калмыков. Среди них двое соколинцев — Астраханкин Петр и Демид Бизянов. Василист лишь чудом избежал на этот раз каталажки. Он лежал во время драки пьяным.
19
Вечерами, после того как ятовь бывает вычерпана дочиста, казаки обычно отдыхают. Бражничают на неостывших еще от солнца песках вокруг громадных, словно пожарища, костров. Варят свежую рыбу. Пьют вино. Поют песни. Пляшут. С азартом пересказывают друг дружке пережитое на плавне. Сегодня на станах было совсем по-особому. Правда, водку пили и сейчас, костры жгли вовсю. Но песен и пляски нигде не было. Повсюду слышались громкие, возбужденные разговоры, в воздухе висела злая ругань. По берегам как бы происходили сотни сходок.
На исходе Самарского песчаного мыса стояли станами соколинцы. Вокруг них расположились казаки других поселков. Разговоры начались, как обычно, с воспоминаний о старине, о прежних плавнях, о редкостных рыбинах, о древних богатства Яика, о казачьей общине. Осип Матвеевич певуче пересказал станичникам свои новые стихи:
Приходит осень-матушка,И плавни начинаются;Процеживай Яик!Бросали прежде воблышкуИ ни во что не ставили.
Судак и тот не в милостиБыл прежде. А — теперь?Теперь смешно рассказывать.Не только воблой брезговать,—Готовы всю по берегуИ тухлую собрать…
Послышались вздохи. Старики закачали головами. Мелькнули горькие улыбки. Стихи показались печальными.
— Да, не та стала река…
— Таперь иное дело, чем встарь. Изменил родной Яикушка!
— Не в Яикушке задёба и наше горе! — послышался из темноты злой и хриплый с перепоя голос, и все казаки узнали в нем Василиста. — Сами мы, зарраза заешь нас, измельчали хуже мальков. Што говорить: капут скоро нам. Все попадем в щучью глотку. Пропадай моя будара, весла, снасти и борта!..
