Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
А за ним, прямо в смрад пытошный, шагнула придворная дама. Ушаков даже ахнул… Это была сама Фекла Тротта фон Трейден!
– Если вы, – сказала она шепотом зловещим, – тронете полковника Бисмарка хоть пальцем, я найду способ, чтобы вас…
– Голубушка! – расцвел Ушаков. – Да с чего мне трепать-то его? Рази я молод не был? Все понимаю…
Проводив нежданную гостью, он Топильскому наказал:
– Ванька! Езжай скорее в крепость да кляп гишпанский из глотки Бисмарка выдерни. И что ни попросит – давать. Вина не жалеть. Пусть жрет и пьет, каналья. Видать, судьба его иная…
Топильский кляп изо рта Бисмарка выдернул:
– Ну, полковник, в темноте дворца царского ошибся ты здорово и для судьбы своей полезно… Теперь, чую, быть тебе в фаворе великом. Ты и меня не забудь, в случае чего. Топильский я! Меня здесь кажинная собака знает… Ванька я!
* * *Мчался по снегам русским роскошный поезд в сорок лакированных карет венских, на полозья от Киева ставленных. Сверкали зеркала и гербы пышные, скакали трубачи, оглашая печальным ревом леса и долины, впереди поезда гайдуки сшибали шапки с мужиков проезжих.
Словно сон, будто сказка, несся кортеж по дорогам, гонимый злодейкой-политикой в сторону столицы России. А позади поезда ехал офицер замыкающий и часто водку на «ямах» пил.
– Везем его высочество, – рассказывал, – принца Антона Ульриха Брауншвейгского, высоконареченного жениха принцессы нашей Анны Леопольдовны Мекленбургской. Дай-то бог, чтобы зачала принцесса нам царя хорошего, доброго и неглупого! Прощайте, люди, за хлеб-водку спасибо… Спешим мы от Вены самой, как бы не опоздать в Питер ко дню рождения императрицы Анны Иоанновны!..
Навзрыд рыдала в Петербурге, жениха поджидая, принцесса Анна Леопольдовна – девочка.
– Не хочу прынца, как кота в мешке, – говорила она тетке. – Граф Вратислав посулов надавал, а сам уехал… Где же парсуна прынца? Только дерево родословное Остерман тут нашивал да всем показывал. На што мне дерево? Может, урод какой едет?..
– Уймись, – утешала ее Анна Иоанновна. – Не только парсуну, но скоро самого суженого зреть будешь в доме моем…
Бледный отрок, почти мальчик, сидел внутри большого шлафвагена. Перед ним – на ремнях – качалась походная печка. От раскаленной трубы часто загорался войлок на крыше, его тушили снегом и гнали лошадей дальше. Принц Антон сильно мерз, ничего не ел и был подавлен. Все случилось так неожиданно! Кто бы мог предугадать? А за окнами шлафвагена неслись – в свисте и вое – русские снега: бело, бело, бело… И так без конца! «Где страна? – раздумывал принц. – Где же сама Россия? Неужели вот этот безлюдный снег и есть то приданое, которое мне дают русские?..»
Петербург уже был готов Антона встретить. В январский морозный день еще с утра кареты придворных и дипломатов стали съезжаться к заставе. За Фонтанкой-рекой синели леса, уходили в лесную чащу следы мужицких саней, каркали вороны. Мадам Адеркас привезла и свою воспитанницу – Анну Леопольдовну.
– Дитя мое, – наставляла она, – не кидайтесь принцу на шею. Сразу покажите ему свою холодность… Вот, кажется, едут!
Вывели жениха под руки из шлафвагена, совсем ослабевшего после дорожной качки. Глянула на него девочка и отвернулась:
– Обманули! Урод какой-то…
– Ваше высочество, – ответила ей Адеркас, – к чему расстраиваться? Принц Антон – не единственный мужчина на свете…
Свели их. Стоял перед Анной Леопольдовной сугорбый и нескладный тихоня. И носом шмыгал. А нос – красный. И глаза – красные.
– Скажите ему что-либо, – подсказала Адеркас.
– Каково доехали, прынц? – спросила девочка.
– Ва… ва… ва… – ответил принц и замолчал.
Граф Бирен строго посмотрел на Остермана.
– Это твои конъюнктуры? – гаркнул и пошел к карете.
– Ничего, – сказал Остерман, оправдываясь. – Это пройдет… Смолоду кто из нас, господа, не заикался? Тем более любовное волнение свойственно в столь нежном возрасте. Мне думается, лучше оставить принца и принцессу наедине. А еще лучше завтра же посадить их за один стол, чтобы в учебе совместной родились чувства страстные…
Анна Иоанновна приняла жениха и невесту в полном парадном уборе, на престоле сидя, в руках – скипетр и держава.
– Ну, дети мои, – сказала радостно, – сегодня у меня праздник великий: вижу грядущее счастье России в единенье вашем… Будьте же дружны и ласковы, стремитесь войти в лет совершенство, дабы, в брачный возраст придя, навеки супружески сопрягтись!
А день был как раз днем ее рождения. По закону негласному, в этот день трезвых быть не должно. При дворе так пили, так пили, так пили… Кто не пьет – тот врагом государства считался! Заводилой же в пьянстве князь Александр Куракин бывал: первым под стол валился. Анна Иоанновна молодость вспомнила: так же вот приехал к ней женихом герцог Курляндский, и люди русские тут же насмерть его споили. А потому сейчас Анна посматривала: как бы принц Антон Ульрих не впал в пьянство жестокое… Жених оказался тих и скромен, очень вежлив с людьми и совсем не глуп (скорее, даже умен). Но граф Бирен уже взялся подвергать его издевательствам разным. Очень уж обидно Бирену было, что сопляк из Вены, а не его сын Петр станет мужем маленькой принцессы…
Рано утром Феофан Прокопович усадил за стол обоих – жениха и невесту. Почтительно, лоб напрягая, принц Антон слушал витию русского. Он все понимал, но догматы эти были ему ни к чему. Православие – по брачному трактату – примет только принцесса, принц же, отец будущего русского императора, оставался в прежней вере.
В это утро, после «служения Бахусова», поздно проснулась Анна Иоанновна: ее разбудил грохот вязанки дров, сваленной у печей ее спальни. Пришел истопник Алексей Милютин, человек верный. Анна Иоанновна его не стыдилась и Бирена под одеялом не прятала. Свалив вязанку, Милютин каждый раз к постели подходил, целовал в пятку сначала царицу, а потом и Бирена; при Милютине царица и сегодня одевалась…
– Чай, не дворянин ты, Ляксей, – говорила смеясь. – Чего мне тебя стыдиться? Верно ведь?
Чулок натягивая, она заметила, что ногти отросли:
– Ляксей, ну-ка, покличь Юшкову с ножнями…
Явилась лейб-стригунья коготочков царских:
– Матушка, кормилица ты наша сдобная! – И рассказала, между делом, что граф Алешка Апраксин с Москвы приехал, шумлив больно, всех задирает, в шуты просится, чтобы на флоте ему не служить…
– Зови, – сказала Анна, – мне молодые шуты нужны.
– А тестенек евонный, – умильно напевала Юшкова, – князь Михайла Голицын из стран заморских явился. Шибко ученый, слых идет, и будто, сказывали мне, от дука Флоренского привез девку рыжую. И живет с ней любовно, но не глазно. А девка та флоренская естество свое женское под мужними одеждами прячет. А поженились они в землях польских по обрядам не нашим, а вредительским…
– Ой, не врешь ли ты? – спросила Анна.
– За што купила, матушка, за то и продаю… Свят-свят!
– Андрея Иваныча! – потребовала царица Ушакова к себе. – Завелись в государстве моем люди недобрые. Девке в штанах мужских ходить от бога не завещано. То есть умысел нехороший, на соблазны всякие наводящий… Да князь Михайлу Голицына ко мне звать! Того самого, что из папежской Италии вернулся недавно…
* * *Михайла Алексеевич Голицын об одном лишь просил:
– Что угодно, любую пытку вынесу, токмо святыми угодниками заклинаю – не разрывайте меня с женою… Милости прошу!
Офицеры утащили его Бьянку, распались из-под шляпы волосы красоты венецианской, торчала возле узкого бедра беспомощная шпажонка… Прощай, прощай! Все, что было, и все, что еще будет, – тоже прощай вместе с тобою. А было много всего: ссылка в Пинегу, умные речи деда – Великого, штык солдата, весло галерное, фратры-капутиняне да лекции иезуитов в Сорбонне… «Боже! – ужаснулся князь. – Да видишь ли ты? Да слышишь ли ты? Нешто люди с людьми – звери?..»
– Не пойду! – уперся он ногами в дверные притолоки.
А сам здоров – как бык, ноги толстые. Тыр-пыр, не могли пропихнуть его в храм. Подскочил Ванька Топильский и заверещал:
– От веры православной отвращаешься ли? Почто в церковь божию чинно войти не желаешь?
– Да не в храм вы гоните меня, – с мукою отвечал Голицын. – Чую позор великий и посрамление всей фамилии моей знатной…
– Дурак! – крикнули князю и в спину так треснули, что он в церковный придел влетел и – головой прямо в пол…
От боли, от страха потерял князь разум.
– Верните жену мне! – взывал исступленно. – Верните, а потом уж что угодно со мной творите… Она не поддана ея величеству, а есть вольная гражданка республики Флоренской… Пощадите!
А в ухо князю кто-то нашептал – сострадательно:
– Не пытай судьбу далее словами дерзкими.
Упала на грудь седая голова, и тогда сказал он:
– Делайте…
Переступил ногами, словно конь в путах, и штаны с него сняли. Потянули потом исподнее – тоже прочь. Тогда (еще разумно) он понял, что с голым срамом шпага не годится. И сорвал ее с пояса. Втащили его в придел храма. А в церкви служба шла. Придворные певчие хорошо пели, возносясь голосами к небу. И стало князю так больно за весь род людской, что заплакал он и тоже молитву запел… А его уже сажали.
