Во дни усобиц - Олег Игоревич Яковлев
Утро было ясное и прохладное, на траве поблёскивали, переливаясь в солнечном свете всеми цветами радуги, точечки росинок. Чем дальше шёл Всеволод берегом ручья, тем плотнее окружали его разлапистые, теряющие листву великаны-дубы. Где-то в стороне слышал он голоса охотников. Обернулся, глянул на гридней – готовы ли у них копья и луки со стрелами, достал из-за пояса острую секиру, подержал в руке, примериваясь. Легко стало, как в молодости, чувствовал он силу и твёрдость в дланях, с радостью смотрел за быстротой в движениях.
«Может, исцелил меня Господь от хворобы? – подумал князь. – Ведь молитва – она помогает, очищает душу. Да и, в конце концов, не для себя же творил я неправедное, шёл на преступленья, совершал беззакония. Отмолены прошлые грехи, новая началась для меня жизнь. Спокойной и долгой будет моя старость. Дай-то Бог, если это так».
Откуда явилась на небе чёрная грозовая туча, князь не понял. Вот только что солнце светило, обливало лес ярким праздничным светом, золотило гладь ручья и вершины сосен, а тут вдруг загрохотало в небесах, наползла тьма, хлынул яростный дождь. Дико заржал за спиной Всеволода перепуганный молодой конь. И внезапно… Шар огненный сорвался откуда-то сверху и полетел на Всеволода, петляя и извиваясь, как змей. С тихим потрескиванием, будто дерево в печи, закрутился, закружился шар возле остолбеневшего князя. И задул ветер, шквальным порывом разметало за плечами Всеволода синий плащ-корзно. Князь упал наземь, в грязную лужу, зубы застучали от страха, а шар, покружившись, взвился над его головой и полетел вдаль, извилистой замысловатой петлей огибая стволы деревьев. Затем раздался грохот, гром – такой же, как тогда, на Нежатиной Ниве. Всеволод в ужасе закрыл лицо руками.
И вдруг наступила страшная, жуткая тишина. Дождь перестал, так же мгновенно, как и начался, ветер стих, словно его и не было, а когда открыл Всеволод глаза, исчез и шар. Зато заныла спина, затряслись руки, онемели и отказывались идти ноги.
Гридни с трудом подняли его и повели вверх по склону. Былая лёгкость движений прошла, опять навалилась на Всеволода боль, он чувствовал, как давит, тянет его к земле тяжкий груз прежних преступлений. И понял великий князь: нет, не отмолил он грехи, не принял Господь его молитв, остался глух к просьбам, к слезам, к страстным увещаниям. И поделом было ему. Нет ибо оправдания его беззакониям. «Что посеешь, то и пожнёшь», – говорят в народе. Вот и настал для него горький час жатвы.
В Вышгород его принесли на носилках, в Киев везли в закрытом возке. Всю дорогу била Всеволода мелкая нервная дрожь, становилось холодно, ледяными окостеневшими пальцами он натягивал на себя тёплое одеяло, жался к походной печи, но озноб не проходил, всё тело сотрясалось и трепетало. И стоял перед глазами огненный шар, князь с ужасом слышал негромкое потрескивание, а затем раздавался в ушах его давешний оглушительный грохот. И хотя это трещали в печи дрова и громыхали на ухабах колёса возка, Всеволоду казалось, будто летит за ним вослед огненный, изрыгающий пламя змей и гремит гром, возвещающий о грядущих его муках, о смерти, о скором Божьем суде…
С той поры Всеволод снова слёг. Изредка он вставал, выходил на гульбище, но долго не мог ни стоять, ни даже сидеть. Никакими державными делами он больше не занимался, только молитвы и книги стали спутниками его жизни, отвлекая от тягостных страшных мыслей.
В один из серых пасмурных дней пришёл навестить князя старый его знакомец – монах Иаков.
Давно уже воротился Иаков из-под Плескова, где на берегу озера возродил он на собранные в Новгороде деньги обитель. На первых порах было Иакову хорошо вдали от суетного мира. В уединении выкопанной пещерки вёл он беседы с Богом, молился о спасении души, возвёл он при помощи мастеров каменную церковь посреди леса, ловил рыбу, растил хлеб.
Но с годами всё сильнее тянуло Иакова назад, в мир, поближе к людям, хотелось заняться книжными трудами. Многое мыслил рассказать, донести до людей – в этом и видел он теперь смысл своего бытия. И однажды, забросив за плечи старенькую котомку, обувшись в добрые поршни, двинулся он по уже пройденному ранее пути. Через Полоцк, Смоленск, Любеч пришёл Иаков в Киевский Печерский монастырь. Обронил слезу на могилке недавно почившего в Бозе наставника своего, Илариона-Никона, с согласия нового игумена поселился в келье, где жил покойный, принялся за рукопись. Думал о многом, трудился, не покладая рук, постился, как и все, порой отвлекался на разноличные работы – колол дрова, носил воду, помогал на строительстве соборной церкви.
Одна мысль, старая, прежняя, всё не давала покоя. И вот, наконец, решившись, постучался он в двери княжеских хором.
…Князь долго со вниманием смотрел на испещрённое морщинами твёрдое лицо монаха, потом не выдержал, отвёл взор, сказал тихо:
– Узнал тебя, Иаков. Давно не видел тебя. Проходи, садись на лавку. Говори, какое имеешь ко мне дело.
Иаков скромно присел на край обитой парчой скамьи. Всеволод расположился напротив, взял наугад одну из лежащих на столе книг, придвинул к себе, прочитал вслух:
– «Откровения Мефодия Патарского»[271]. Чёл эту книгу, брат Иаков?
– Чёл, княже, – утвердительно кивнул монах.
– Стало быть, знаешь, что тут за предсказания. Явится при конце света народ и полонит всю землю. В последние дни, на скончании лета, отверзятся врата северские, изыдут нечистые народы, выйдут Гог и Магог и дрогнет земля от лика их. И убоятся все люди, и укроются в горах и пещерах, и некому будет погребать мёртвых. Как думаешь, Иаков, правду ромей Мефодий писал? Посмотри, что вокруг творится. На половцев глянь. Уж не наступили ли те времена?
– Нет, княже. – Иаков усмехнулся. – Где ж поганым сыроядцам землю всю покорить? Сколь раз бивали их! К тому же сказано в «Откровениях»: придут народы северские, незнаемые языци, половцы же отродясь на полдень да на восход от Руси жили. Я вот что скажу тебе, княже Всеволод, – продолжил монах. – Вот много лет уже гляжу я невольно на деянья твои, вижу неустройства и пакости разноличные на земле Русской. Думаю, почто так, но не инако получилось, и едва не за всяким лиходейством тебя, князь, вижу, твою руку, твою волю. Лукав ты, яко лиса, коварен, яко рысь, клятвы ты рушил, повеленья тайные отдавал – того ли, иного ли убить. Ох и много
