Я пришел дать вам волю - Василий Макарович Шукшин
— Дура! — Степан встал с кровати, заходил по куреню. Алена осталась сидеть. — Ах, дура!.. Приголубили ее. Он — лиса, я его знаю. Чего он говорит?
— Поедем, говорит, с им вместе, он повинится царю — царь помилует. Было так — винились…
— Зачем же он с войной на Кагальник приходил?
— Они тебя опять сбивать станут, смутьяны… Он хотел их переимать, твоих…
— Тьфу!.. — Степан долго ходил туда-сюда в сильном раздражении. — И ты мне говоришь такое!
— Кто же тебе говорить будет? Смутьяны твои? Они ждут не дождутся, когда ты на ноги станешь. Им опять уж не терпится, руки чешутся — скорей воевать надо, чтоб их черт побрал. Согласись, Степушка!.. Съезди к царю, склони голову, хватит уж тебе. Слава богу, живой остался. Молебен царице небесной отслужим да и станем жить, как все добрые люди. Чего тебе надо ишо? Всю голь не пригреешь — ее на Руси много.
— Сам он к царю ездил? После Мишки-то…
— Иван Аверкиев с казаками. В двенадцать. А царь, слышно, заслал их в Холмогоры — не верит. Раз, мол, присылали, а толку…
— Собака, — с сердцем сказал Степан, думая о своем. — Помутил Дон. Я его живого сожгу!.. И всю старшину, всех домовитых!.. Не говори мне больше такие слова, не зли — я ишо слабый. К Корнею я приду в гости. Я к им приду! Пусть зараньше в Москву бегут.
Алена заплакала:
— Не обманывает он тебя, Степушка!.. Поверь ты. Не с одной мной говорил, с Матреной тоже, с Фролом…
— Он знает, с кем говорить.
— Он говорил: Ермака миловал царь, тебя тоже помилует. Расскажешь ему на Москве, какие обиды тебя на грех такой толкнули… Он сам с тобой поедет. Не лиходей он тебе, не чужой…
— Хватит. Вытри слезы. Афонька как?
— Ничо. С бабкой Матреной там… Она прихворнула. Повинись, Степушка, родной мой…
— Тут кони есть? — спросил Степан.
— Есть.
— Покличь деда с Матвеем. Сама тоже собирайся.
— Слабый ты ишо. Куда?
— Иди покличь. Не сердись на меня, но… с такими разговорами больше не лезь.
— Господи, господи!.. — громко воскликнула Алена. — Не видать мне, видно, счастья, на роду, видно, проклятая… — Она заплакала.
— Что ж ты воешь-то, Алена! Радоваться надо — поднялся, а ты воешь.
— Я бы радовалась, если б ты унялся теперь. А то заране сердце обмирает. Уймись, Степан… Корней не лиходей тебе.
— Уймусь. Как ни одного боярина на Руси не станет, так уймусь. Потерпи маленько. Иди покличь деда. И не реви…
Пришли дед с Матвеем. У деда покраснел нос.
— Степан, ты послушай-ка про Исуса-то… — начал было Любим, но Степан не дал ему.
— Завтра в Кагальник поедем, — сказал он. — Собирайтесь.
Но в Кагальник они приехали только через неделю: пять дней еще Степан отлеживался.
— 10 -
В Кагальник прибыли, когда уж день стал гаснуть.
Казаки — триста самых отпетых и преданных — встретили атамана с радостью великой, неподдельной.
— Батька! Со здравием тебя!.. — орали.
— Поднялся! Мы Зосиму молили тут…
— Здоров, батюшка!
Высыпали из землянок, окружили атамана, здоровались. Степан тоже улыбался, оглядывал всех… Похоже, можно начинать все сначала. Никакой тут беды нет, она тут не ночевала.
«Матвей, Матвей… не знаешь ты казаков, — думал он. — Мужик, он, может, и обозлился, и махает там оглоблей, на Волге-то, но где ты таких соколов беззаветных найдешь, таких ловкачей вертких, где еще есть такие головушки буйные?..»
Степан подавал всем руку, а кого и обнимал.
— Здорово, братцы! Как вы тут?
— Заждались тебя!
— Ну, добре. Радый и я вас всех видеть… Слава богу! Все хорошо будет.
Вышли навстречу атаману Ларька, сотники, брат Фрол…
— Слыхал? Корней-то с Мишкой войной на нас приходили! — издали еще весело известил Ларька.
— Что ж ты радуисся? — спросил Степан, отдавая коня в чьи-то руки. — Горевать надо… Или — как? — Поздоровался с есаулом, с сотниками, с братом.
— Клали мы на их — горевать, — откликнулся Ларька.
Степан устал за дорогу. Прошли в землянку.
Матрена, слабая и счастливая, приподнялась на лежаке.
— Прилетел, сокол… Долетели мои молитвы.
Степан неумело приласкал старуху.
— Что эт ты? Завалилась-то?
— Вот — завалилась, дура старая…
Афонька давно уже ждал, когда его заметит отчим.
— Афонька!.. Ух, какой большой стал! Здоров! — Поднял мальчика, потискал. — Вот гостинцев, брат, у меня на этот раз нету — не обессудь. Самого, вишь, угостили… насилу очухался.
Не терпелось Степану начать разговор деловой — главный.
— Ларька, говори: какие дела? Как Корнея приняли?
— Ничего… Хорошо. Больше зарекся, видать, — нету.
— Много с им приходило?
— Четыре сотни. К царю они послали. Ивана Аверкиева…
— Вот тут ему и конец, старому. Я его миловал сдуру… А он додумался — бояр на Дон звать. Чего тут без меня делали?
— В Астрахань послали, к Серку писали, к ногаям…
— Казаки как?
— На раскорячку. Корней круги созывает, плачет, что провинились перед царем…
— Через три дня пойдем в Черкасск. Передохну вот…
— Братцы мои, люди добрые, — заговорил Матвей, молитвенно сложа на груди руки, — опять ведь вы не то думаете. Опять вас Дон затянул. Ведь война-то идет! Ведь горит Волга-то!.. Ведь там враг-то наш — на Волге! А вы опять про Корнея свово: послал он к царю, не послал он к царю… Зачем в Черкасск ехать?
— Запел! — с нескрываемой злостью сказал Ларька. — Чего ты суесся в чужие дела?
— Какие же они мне чужие?! Мужики-то на плотах — рази они мне чужие?
Тяжелое это было воспоминание — мужики на плотах. Не по себе стало казакам: и тяжело, и больно.
— Помолчи, Матвей! — с досадой сказал Степан. — Не забыл я тех мужиков. Только думать надо, как лучше дело сделать. Чего мы явимся туда в три сотни? Ни себе, ни людям…
— Пошто так?
— Дон поднять надо. Думаешь, правда остыли казаки? Раззудить некому… Вот и раззудим. Тогда уж и на Волгу явимся. Но не в триста же!
— Опять за свой Дон!.. Да там триста тыщ поднялось!.. — Матвей искренне не мог понять атамана и казаков: что за сила держит их тут, когда на Волге война идет? Не мог он этого понять, страдал. — Триста тыщ, Степан!..
Горе Матвея было настоящее, казаки это видели.
— Знаю я их, эти триста тыщ! Седни триста, завтра — ни одного, — как можно мягче, но и стараясь, чтоб правда тоже бы дошла до Матвея, сказал Степан. — И как воюют твои мужики, тоже видали…
— Опять за свое! — воскликнул Матвей. — Вот глухари-то!.. Да вы вон
