Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской
— Опракса-то наша!.. — в восхищении мотнул головой Елисей Ряпко, и стало заметно, как его распирает поговорить, но как в то же время он сдерживается, дабы не слишком нарушать священную тишину утра.
— Да уж! — тоже восхищенно подернул головой Юрята, ненадолго отвлекаясь от созерцания водной глади.
— Даром разве и прозвание ей — Добродея, — прорычал Медведь, мощно, но бережно, без лишнего всплеска, налегая на весла.
Лет десять тому назад княгиня Евфросиния получила в подарок от немцев книгу — некую писаную по-немецки повесть о горестях и страданиях кесарини Адельгейды, супруги кесаря Генриха, урожденной внучки Ярослава Мудрого Евпраксии Всеволодовны. Сия прекрасная Евпраксия была выдана замуж за благородного князя Генриха Штаденского, но муж ее скоропостижно скончался, и юная вдова поступила в монастырь. Игуменьей монастыря была родная сестра кесаря, и однажды, приехав к сестре в гости, кесарь пленился красою русской княжны, воспылал к ней страстью и ради того, чтоб жениться на Евпраксии, собственноручно до смерти погубил свою жену. Выйдя замуж за кесаря, Евпраксия получила новое имя — Адельгейда. Поначалу она была даже счастлива со своим вторым Генрихом, но тот тайно поклонялся врагу рода человеческого, совершал страшные обряды и водился с ведьмами, одна из которых, Мелузина, вознамерилась погубить Адельгейду-Евпраксию. Так начались страдания внучки великого киевского князя Ярослава. Бежав от изверга мужа, она долго скиталась по разным странам, добиваясь развода, да так и не получила его. Затем она вернулась в родные края, но тут ее все прозвали волочайкой, не очень-то разбираясь, зачем она сбежала от законного супруга. И бедная Евпраксия окончила дни свои послушницей при женской обители в Киеве, а за ее смирение и благость монахи удостоили ее чести быть похороненной у самых врат Киево-Печерской лавры.
Много слез пролила княгиня Евфросиния над печальной повестью, а когда пришло время принять монашеский постриг, по чудесному Божьему изволению и имя ей было дано в монашестве — Евпраксия, что значит по-гречески — «доброе дело». В простолюдье же имя Евпраксия произносилось попроще — Опракса, а переводя на русский язык — Добродея.
Когда князь Александр Ярославич отправился бить немцев на Чудское озеро, игуменья Иоанно-Богословской обители Евпраксия денно и нощно молилась о нем перед иконой Солнечного Спаса. Так страстно и сильно молилась, что в самое утро, когда состоялось сражение, случилось чудо — Солнечный Спас явил игуменье лицезреть всю жизнь Александра: от самого зарождения до самой смерти. Тотчас же она и призналась в том, что ей даровано было сие откровение, поведала обо всем, что ей стало известно о прошедшей жизни Ярославича, утаив грядущее, но провозгласив главное на тот день — что полностью сокрушит он немцев на льду Чудского озера, а многих из них и под лед пустит. Еще она предсказала, что ждать его нужно не прямо сейчас, а ровно через две седмицы после битвы, в Великую субботу, в тот самый час, когда в Святом Граде Иерусалиме на Гробе Господнем загорается Благодатный Огонь. Отыскали и список хожения игумена Даниила во Святую Землю[137], где нашли указание на день и час сошествия Благодатного Огня в Иерусалиме — после восьмого часа дня в Великую субботу[138].
— А как она про Благодатный Огонь-то, а?.. — вновь с восхищением вспомнил недавние события премудрый Елисей.
— Ну-у-у… Это — да-а-а! — закивал Юрята и даже прищелкнул пальцами.
— Великая прозорливица! — согласился Медведь, продолжая грести.
Все вышло так, как было в откровении игуменье Евпраксии. Сразу же после пятого апреля зарядили весенние дожди-снегоеды. Дороги все разбухли и раскисли, наполнившись вязкой кашей, состоящей из грязи и снега. Гонец прискакал на третий день с радостным сообщением о том, что «паде немца пятьсот тяжелых кметей и ритарей, а чуди бесчисленное множество, а в плен руками пояша немцев пятьдесят нарочитых мужей, сильных воевод».
Счастливая весть так сильно обрадовала псковитян, что некоторые даже Великий пост себе отменили, и их потом обвиняли в том, что из-за такого непотребства Бог не дает Александру дороги для скорейшего прибытия во Псков. До самой Лазаревой субботы дожди шли, весь снег поели дочиста, а в Вербное воскресенье засияло солнышко, дороги медленно стали просыхать. В Великую пятницу новый гонец прискакал с известием о том, что солнце-князь Александр уже в Изборске и завтра к полудню намечает прийти во Псков-город. С самого раннего утра в Великую субботу все духовенство псковское собралось в Иоанно-Богословской обители, и пред иконой Солнечного Спаса сотворили большой молебен, после чего икону отняли на время от гроба Ярославы Владимировны и понесли навстречу светозарному ирою[139] русскому. И прозорливая игуменья Евпраксия поставлена была идти впереди всех с серебряным крестом в тонкой ручке.
— А этих-то — так, говоришь, босиком и вели? — вспомнилось Юряте.
— Босиком их! — засмеялся Елисей.
— Подело-о-ом, — промычал Никола.
Елисей и Владимир Гуща — двое от Узмени отправились при войске Александра до Пскова, дабы потом можно было поведать односельчанам, как происходила там встреча, ибо не так уж часто подобные великие события происходят.
Князь Александр, из-за хлынувших дождей задержавшийся в Кобыльем Городище, некоторое время еще решал, идти ли ему на Юрьев. Все, казалось бы, благоприятствовало такому броску, ибо по донесениям дальней стражи местер Андрияш, в ужасе бежав с кровавого льда озера и с Суболичского берега, дойдя до Юрьева, и там не остановился, а пустился наутек до самой Риги. Хорошо было бы на его спине захватить Юрьев. Но слишком много русских жизней унесло побоище, не так много сил оставалось для погони, и Ярославич пожалел людей. Когда дожди прекратились и дороги немного обсохли, он повел свое славное воинство во Псков — там праздновать Пасху красную. От Узмени дошли до Ряпина, далее вышли на добротную дорогу, соединяющую Юрьев и Изборск, и по ней двинулись к Изборску. Когда переправились через Пимжу, Александр приказал всем немцам разуться и далее идти босиком, дабы изборские жители, изрядно запомнившие зверство «Божьих ритарей»[140], хотя бы немного смягчались сердцами своими, видя врага в босом и жалком виде.
И ни у кого не было жалости к проклятым пленникам. Да к тому же, ведь и не по снегу же им приходилась чапать, а всего лишь грязь месить ножищами своими, хоть и холодную. А ничего — терпите, дудыши! Были бы вы званые гости, мы б вам лучшую обувку сами отдали, а незваных, да еще таких лютых, — босиком, босиком!
Но все же и их, стервятников мерзких, без куска хлеба не оставляли, кормили чем Бог послал, заставили Великий пост по-русски допоститься, со всякими народными постными изобретениями, коими славится Русь наша Святая. Ничего, им полезно, а то ведь они там у себя в Дудешландии не только рыбу, но и птичье мясо во время строгих постов дозволять стали, христиане папёжные.
Так, сытые, но босые, они пешочком в Изборск входили. В Изборске не удалось всех уберечь. Троих местные жители тайком выкрали и казнили. И трудно было осуждать изборчан за такое недоброе дело, ведь как припомнишь, что немцы в Изборске вытворяли, волосы дыбом становятся.
— А мне, как вспомню Мишку, мальца жалко, — вздохнул Никола Медведь.
— Цего ж его жалеть? В такие руки попал, — молвил Юрята Камень.
— Нет, я про то, как он немца не мог зарезать. Помнишь, Елисей, ты рассказывал?
— Еще б не помнить! — вздохнул Ряпко.
Сопровождая победную рать Александра, Владимир Гуща продолжал ухаживать за выздоравливающим княжьим отроком Саввой, раненным в Мостовской битве. Савву везли в отдельной повозке вместе с племянником Гущи, Ратмишей, коего Савва выпросил себе в усыновление. Гуща бы, глядишь, и не согласился отдать Савве сиротинушку, вся семья которого была истреблена немцами в Изборске, но Ратмиша сам принялся умолять родного дядю отдать его в сыны к оруженосцу князя Александра, и Гуща согласился. Ведь это же и честь большая — быть в сыновьях у такого нарочитого витязя. Глядишь, Господь особо вознаградит ребенка за столь страшные горести, перенесенные им в малолетстве.
В Изборске же, в ночь перед Великой субботою, Ратмишу застукали плачущим над пленным немцем. Он сидел и рыдал, приставив к горлу ритаря острый нож и не умеючи этим ножом воспользоваться. Ритарь сей, именем Иоганн-Марк фон Балдон, был, между прочим, одним из высокопоставленных членов ордена. Таких, как он, всего семеро попало в плен, и это тоже было немало, учитывая, что, как говорил бывший немец Ратша, всех именных ритарей в ордене состояло не более ста. И они у них почитались как избранные воеводы.
И вот сей Балдон сидел связанный и хмурый на полу, а мальчонка-сирота исцарапал ему все горло острием кинжала, но воткнуть орудие в глотку врагу и убить его так и не мог бедолага. И рыдал от своего детского бессилья. Не мог он убить человека, и тем самым, слава Богу, не взял греха на легкую свою, весеннюю душу.
