Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1
— Большая это редкость — розовые соски, розовые прерозовые, как бутоны на ветвях яблони, — заявила она самым серьезным образом. — Ведь ты, врач, должно быть, это приметил?
Он отвечал:
— Ты права. Эпидерма без пигментарной грануляции. Белизна, белизна — и на ней розовые тени. — Он закрыл глаза и крепко к ней прижался. — Ах, какие у тебя плечи… — снова сказал он, словно в забытьи, — терпеть не могу узенькие, хилые девчоночьи плечики.
— Правда?
— Какие округлые формы… Какая упругая кожа на сгибах… Тело пышное, как мыльная пена… Ты вся мне нравишься. Полежи тихонько… Мне так хорошо.
И тут его вдруг резнуло неприятное воспоминание. «Тело пышное, как мыльная пена…» Дело было несколько дней спустя после того, как Дедетта попала в беду, когда он как-то вечером возвращался вместе с Даниэлем из Мезона. В купе, кроме них, никого не было, и Антуан, — а он думал только об одной Рашели, — довольный тем, что наконец-то может рассказать о своей любовной истории такому знатоку, как Даниэль, не утерпев, описал, пока они ехали, напряженное ночное бдение у постели девочки, операцию «in extremis»[55], тягостное ожидание у изголовья больной и то, как он внезапно почувствовал страстное влечение к красивой рыжеволосой женщине, заснувшей бок о бок с ним на диване. Вспомнилось, что он так именно и выразился: «Округлые формы… тело пышное, как мыльная пена…» Правда, он не решился поведать обо всем до конца и закончил свою исповедь на том, как на заре спускался по лестнице от Шалей и заметил, что дверь в квартиру Рашели отворена, добавив, — даже не из скромности, а от нелепого желания показать молодому человеку, какая у него сила воли:
— А может быть, она ждала? Надо было мне, пожалуй, воспользоваться обстоятельствами… Но я взял себя в руки и прошел мимо, сделав вид, будто ничего не заметил, — даю вам слово. А как бы поступили вы на моем месте?
И тут Даниэль, который до сих пор слушал молча, посмотрел на него в упор и съязвил:
— Поступил бы точно так же, как вы, лжец вы эдакий!
В ушах Антуана все еще звучали слова Даниэля, произнесенные насмешливым, недоверчивым, ехидным тоном; впрочем, в нем было даже что-то дружелюбное — ровно настолько, чтобы нельзя было дурно истолковать сказанное. И это воспоминание всякий раз уязвляло самолюбие Антуана. Лжец… И то правда: ему случалось лгать, или, точнее, случалось солгать.
«Округлые формы…» — раздумывала, в свою очередь, Рашель.
— Как бы мне не стать толстухой, — сказала она. — Знаешь ли, ведь еврейки… Впрочем, мать у меня не еврейка, я ведь идиш-полукровка. Ах, если б ты знал меня лет шестнадцать назад, когда я поступила в приготовительный класс! Была просто тощим рыжим мышонком…
И вдруг — он даже не успел ее удержать — она соскочила с постели.
— Что это тебе пришло в голову?
— Одна мысль.
— Хоть бы предупредила.
— Как бы не так! — засмеялась она, отпрянув от его протянутой руки.
— Лулу… Ну ложись же спать, — шепнул он невнятно.
— Довольно нежиться. Надеваем попону, — сказала она, накидывая пеньюар.
Она подбежала к секретеру, открыла его, выдвинула ящик, набитый фотографиями, вернулась и, сев на краю кровати, поставила ящик на сомкнутые колени.
— Просто обожаю старые карточки. Вечерами частенько ложусь и целыми часами ворошу их, раздумываю… Да угомонись же ты… На вот, посмотри. Скучно тебе не будет?
Антуан, который свернулся было калачиком за ее спиной, взглянул на нее с любопытством, вытянулся и лег поудобнее, подперев голову рукой. Он видел в профиль ее лицо, склоненное над фотографиями, сосредоточенное лицо, видел щеку, опущенные ресницы, золотисто-желтой полоской окаймлявшие узкую прорезь глаза. Он смотрел против света, и ее наспех собранные волосы напоминали ему шлем из пушистой шелковой пряжи почти оранжевого оттенка, а стоило ей качнуть головой, как на виске и затылке вспыхивали искры.
— Вот она, ее-то я и искала. Видишь девчурку-танцовщицу? Это я. И досталось же мне, наверно, в тот денек, — ведь я помяла воланы на пачке, вон как прижалась к стене. Глазам не веришь? Волосы распущены по плечам, локотки острые, грудь плоская, корсаж почти без выреза. Не очень-то веселый у меня вид, правда? Гляди-ка, а вот тут я на третьем году обучения. Икры уже покруглей. Вот он — наш класс. Видишь, все у станка. Меня-то ты хоть нашел? Да, это я. А вот и Луиза. Ее имя тебе ничего не говорит? Ну так вот, это знаменитая Фити Белла, она моя однокашница, только тогда ее звали покороче — просто Луизой. И даже Луизон. Мы с ней соперничали. И уж наверняка я была бы теперь знаменитостью, если б не мои флебиты… Погоди-ка, хочешь, покажу Гирша? Ага, любопытство разбирает! Вот и он. Как тебе он нравится? Конечно, ты не думал, что он уже в летах? Но он здорово держится для своих пятидесяти, будь уверен. Какой страхолюд! Погляди, что за шея, какой грузный затылок, — прямо ушел в плечи; если ему надо голову повернуть, всем туловищем поворачивается. В первый раз увидишь, все что угодно о нем подумаешь — то ли маклак, то ли дрессировщик лошадей. Верно ведь? Его дочка постоянно ему твердила: «Милорд, с виду ты работорговец». Веселит это его, бывало, и он смеется своим гулким, утробным смехом. А все же взгляни-ка на его лицо, на этот большой крючковатый нос, на линию рта. Он безобразен, зато не скажешь, что он — ничтожество. А глаза! Он был бы уж совсем звероподобен, если б не такие вот глаза, не знаю, как их определить. А какая осанка, как уверен в себе, готов на все, беспощаден! Верно? Беспощадный и чувственный. Кто-кто, а уж он-то жизнь любит! И хоть я его ненавижу, но, право, так и хочется сказать, как иногда говорят о бульдогах: «Вся его красота в уродстве». Как ты считаешь, а?.. Смотри-ка, а вот папа! Папа среди своих мастериц. Таким я его и помню: жилет, серая бородка, ножницы на поясе. Возьмет, бывало, две-три тряпицы, сколет булавками — и наряд готов. Это снято у него в мастерской. Видишь, там, в глубине, — задрапированные манекены, на стенах — макеты. А когда он стал костюмером Оперы, посторонних больше не обшивал. Можешь спросить — вся оперная труппа тебе и теперь скажет, как все относились к папаше Гепферту. Когда мою мамашу пришлось упрятать подальше, у бедного старикана, кроме меня, никого не осталось, и как же он надеялся, что я стану работать вместе с ним, что унаследую его дело. Оно приносило кучу денег. И вот тебе доказательство: я могу жить в праздности. Но сам понимаешь, что творится с девчушкой, которая вечно вертится в мастерской среди актрис! Об одном только я и мечтала: стать танцовщицей. Он мне не препятствовал. Сам поручил меня тетушке Штауб. И радовался моим успехам. Часто толковал о моем будущем. Бедный старик, видел бы он, какой бездарью я теперь стала! Ну и плакала же я, когда все у меня рухнуло. Женщины, как правило, честолюбием не отличаются, плывут себе по течению. Но мы, все те, кто живет сценой, упорно добиваемся цели — ведем борьбу, и скоро сама борьба нас захватывает, пожалуй, не меньше, чем успех. Какой ужас, когда приходится от всего отрешиться, жить по-обывательски, когда нет у тебя больше будущего!.. Смотри-ка, вот фото, сделанные в дни моих странствий. Тут всё в куче. Вот здесь мы завтракаем, — уж не помню названия местечка, где-то в Карпатах. Гирш отправился туда поохотиться. Смотри, он отпустил длинные висячие усы и смахивает на султана. Князь так и называл его — Махмудом. Видишь, чернявый такой, стоит сзади меня? Это и есть князь Петр{70} — теперь он король Сербии. Он подарил мне двух борзых, вот они — растянулись на переднем плане: растянулись, как ты, точь-в-точь как ты… А вот этот малый, вон тот, что хохочет, правда, похож на меня? Да присмотрись же. Не похож, по-твоему? А между прочим, это мой брат! Да, он и есть. Он был брюнетом, в отца, а я блондинка — в мать… Конечно, я блондинка, золотисто-русая, и все! Вот еще глупости! Ну пусть, рыжая, будь по-твоему. Зато нрав у меня отцовский, а у брата было много общего с матерью. Смотри-ка, вот тут он вышел получше… Нет у меня ни одной фотографии матери — ровно ничего; папа все уничтожил. О ней он никогда не заводил разговора. И меня никогда не возил в Убежище святой Анны{71}. А ведь сам навещал ее дважды в неделю и за девять лет не пропустил ни единого раза. Потом уже мне сиделки рассказывали. Сядет, бывало, против моей матери и так просиживает целый час. А иногда и больше. И зря: ведь она все равно его не узнавала, да и вообще никого. Он ее прямо обожал. Был гораздо старше ее. Так он и не оправился после всех потрясений. Никогда не забуду тот вечер, когда пришли за ним в мастерскую и сообщили, что мать арестована. Да, арестована в Луврском универсальном магазине. Она украла с витрины какие-то вязаные вещи. Подумать только, госпожа Гепферт, жена костюмера из Оперного театра! В сумочке у нее обнаружили мужские носки и детские штанишки! Выпустили ее немедленно, сказали, что она — клептоманка. Ты-то, должно быть, хорошо знаешь, что это за штука. Оказалось — это первые признаки болезни… Что и говорить, брат во многом был на нее похож. Как-то он навлек на себя ужасные неприятности, — что-то связанное с банковскими операциями. Гирш был причастен к этому делу. Да все равно брат рано или поздно свихнулся бы, как и она, если б не погиб от несчастного случая. Нет, эту смотреть нельзя… Сказано — нельзя! Да нет же, говорю тебе, не я снята. Это… девочка, моя крестница. Ее нет в живых… Вот тебе другой снимок… это… это у ворот Танжера… Да ты не обращай внимания, котик, право, все прошло; я уже не плачу… Долина Бубаны: передовой отряд на дромадерах в Си-Геббасе. А это я около мечети в Сиди-Бель-Аббесс. А там, посмотри-ка, в глубине — Марракеш{72}… Постой-ка, а это — вблизи Миссум-Миссум или Донго, уж и сама не помню. А вот два вождя-дзема. Еле их сняла. Они — людоеды. Ну да, есть еще такие… Ах, вот это — жуткий снимок! Ничего не замечаешь? Ну да, кучка камней. Теперь заметил? Знаешь, под ней — женщина. Насмерть побита камнями. Жуть! Вообрази, добропорядочная женщина, а муж взял да и бросил ее, без всяких причин. Пропадал три года. Она решила, что он умер, и снова вышла замуж. А через два года после ее замужества он и вернулся. Двоеженство у этих племен считается неслыханным грехом. Тут-то ее и побили насмерть камнями… Гирш нарочно вытребовал меня из Мешеда{73}, хотел, чтобы я все это увидела, но я убежала, забралась черт знает куда, чуть ли не за пять километров. Увидела, как женщину волокут по всей деревне в утро казни, и мне просто дурно стало. А он смотрел до конца, пожелал стоять в первом ряду… Знаешь, говорят, вырыли яму, глубокую-преглубокую. А потом приволокли женщину. И она легла туда, сама легла, не сказав ни слова. Поверишь ли? Не сказала ни слова, а толпа бесновалась, улюлюкала: я издали слышала, как требуют ее смерти… Зачинщиком был их главный шаман. Сначала он произнес смертный приговор. И тут же первым поднял огромный каменный обломок и изо всей силы бросил в яму. Гирш говорил, будто она и не крикнула. Но толпа словно с цепи сорвалась. Камни заранее были навалены в громадные кучи, и каждый хватал и бросал в яму целые глыбы. Гирш клялся мне, будто сам он камней не швырял. Яму завалили (видишь — даже верхом), утрамбовали ногами, причем громко вопили, а потом все разошлись. Вот тут-то Гирш и заставил меня вернуться — ему захотелось, чтобы я сфотографировала это, — аппарат принадлежал мне. Делать было нечего — я вернулась. Да, стоит мне вспомнить об этом, как, веришь ли, сердце кровью обливается. Ведь там, под камнями, лежала она. Вероятно, уже бездыханная… Э, нет, это не про тебя! Нет, и баста!
