Леонид Соболев - Капитальный ремонт
— Я этим катером и собирался к тебе попасть, — сказал Юрий.
— Ну и хорошо, что так вышло. На корабле такой аврал стоит — и поговорить не удалось бы. — Николай вдруг рассмеялся. — Масса важных дел: Веткин утром попросил старшего офицера вернуть вестового Акиночкина, который два года назад был изгнан в кубрик за то, что ухитрился вывернуть артишок на голову кронпринцу, когда тот изволил у нас завтракать. Шиянов приказал не только вернуть, но и назначить старшим вестовым. Так что, видишь, и у нас свой Сусанин объявился… И еще. Помнишь, над роялем Вильгельм висел в усах и в мундире капитана первого ранга российского флота в память свидания монархов в Биорке? Шиянов приказал снять, но встал вопрос — куда девать? Предложили сжечь в кочегарке, но Гудков воспротивился: хоть и чужой, а император, нельзя матросов вводить в соблазн… И знаешь, что Шиянов решил? Запаковать в бумагу и отправить в подшхиперскую. И волки сыты, и овцы целы… Так и живем, Юрочка. Видишь, какие у нас сложные заботы — война! Так пошли, что ли?
Глава пятнадцатая
Одержимо, самозабвенно, опасно, рискуя поломкой машин, мчался на ост небольшой миноносец, гонимый адмиральским приказом. Узкое и длинное его тело содрогалось мелкой напряженной дрожью, свидетельствующей, что котлы, машины и гребные винты дают много больше того, что им положено. Вода уходила за корму взмыленной клокочущей струей, бурля и вспениваясь, надолго нарушая серебряно-голубоватый покой заштилевшего залива. Рожденный бешеным ходом ветер распластывал флаг, свистел в ушах и расстилал над водой черно-желтый хвост дыма, валившего из всех четырех невысоких труб плотными, грузными клубами.
Вцепившись в поручни и отворачивая лицо от этого ветра, Юрий стоял на кормовом мостике в растерянном одиночестве. Все вокруг него — парусиновый обвес, сигнальные фалы, решетчатый настил, подвешенные к поручням спасательные буйки с трещащими на ветру флюгерками — всё дрожало, тряслось, хлопало, отзываясь на вибрацию корпуса. Но это согласованное между различными корабельными частями трепетание, которое всем, кроме него, было хорошо знакомо и в котором все, кроме него, легко отличали верный и нужный звук от неверного и опасного, эта бурная и возбуждающая симфония форсированного хода корабля, ни разу им не слышанная, не занимала и не радовала Юрия. Никогда еще с таким тоскливым отчаянием не ощущал он ужасающей своей бесполезности, неприткнутости, никчемности. Мало того, что тут, на кормовом мостике миноносца, добивающегося предельной скорости хода, он стоит никому не нужным пассажиром, лишним человеком, — но и миноносец-то этот спешит не на вест, где мерещился Юрию подвиг, а на ост, не навстречу германскому флоту, а в Петербург, в нудные будни…
Вот как рухнула его мечта. И помочь никто уже не мог, раз не помог даже Николай…
Миноносец «Стройный» и точно шел в Петербург, напрягая все пять тысяч семьсот своих лошадиных сил для скорейшей доставки морскому министру небольшого голубоватого конверта, посылаемого командующим Балтийским флотом с назначенным для того офицером. Письмо это, несомненно, содержало в себе какие-то важнейшие сведения или соображения: было приказано выжать из машины всё, чтобы доставить его министру к семи часам вечера, никак не позже. Поэтому в котельном отделении «Стройного» сильные полуголые молодые люди, стараясь не мешать в тесноте друг другу и обливаясь потом, беспрерывно подбрасывали полные лопаты тяжелого угля в топки, из жадных пастей которых вырывался полыхающий свет, обдавая людей плотным пышущим жаром и превращая капли испарины на их плечах в крупные рубины. Вентиляторы, готовые развалиться, неистово гудели, нагнетая в кочегарки воздух, но весь он без задержки уходил в топки, чтобы раздувать пламя и гнать его меж котельных трубок, в которых вскипала переходящая в пар вода. Пожилой старший унтер-офицер, хозяин кочегарки, тоже полуголый, опасливо смотрел на манометры, где стрелки дрожали у красной черты, и все свое внимание уделял питательным донкам, качавшим в котлы воду. Рядом — за горячей, как плита, переборкой — в машинном отделении с такой же тревогой посматривал на приборы молодой инженер-механик, которому впервые приходилось вопреки всем инструкциям держать такой режим работы машин. Шел только второй час похода, и напрягать механизмы надо было еще добрых пять часов, а ему уже теперь казалось, что они этого не выдержат. Но в переговорную трубу то и дело доносился нетерпеливый голос командира миноносца: «Как обороты?» — и надо было, несмотря на инструкции и правила, требовать от кочегаров предельного давления пара, мучить поршни и цилиндры, утомлять гребные валы, чтобы не позволить стрелкам тахометров хоть чуточку отклониться влево. Скорость, скорость, ход во что бы то ни стало, приказ адмирала, подхлестывающий голос с мостика, начало войны… Бывший ученик Вологодского реального училища, а теперь властитель машин и котлов миноносца «Стройный», обливающийся потом в своем машинном аду наравне с матросами, в отчаянии дает знак машинисту у клапанов: «Прибавь!», и тут же нажимает кнопку звонка в кочегарку. Голые люди ускоряют темп подкидывания угля, пожилой унтер-офицер ошалело глядит на манометр, донки, захлебываясь, качают воду, котлы ревут, потрясаемые силой рождающегося в них пара, дым из труб валит тяжкими клубами не поспевшего сгореть угля, — но тонкие стрелки тахометров, отмечающие обороты гребных валов, сдвигаются еще вправо, как хочет того командир. «Стройный» мчится с небывалой скоростью — почти на три узла скорее, чем дал на испытаниях, и ветер на мостике рвет ленточки сигнальщиков, и штурман удовлетворенно докладывает командиру, что траверс Родшера прошли на восемь минут раньше…
Но если инженер-механик, второй сорт офицера российского императорского флота, мучился в машинном отделении, то остальные офицеры «Стройного», не исключая командира, пухлого и веселого лейтенанта, засидевшегося в чине не по годам, откровенно радовались тому, что миноносец неожиданно послали в Петербург. Никто, конечно, не надеялся «словчиться на бережишко», потому что всем было ясно, что миноносец будет стоять там в немедленной готовности. Но то, что нынче не придется торчать опять в ночном дозоре у маяка Грохара, охраняя неизвестно от кого вход на рейд, создавало на мостике отличное настроение, никак не отвечающее состоянию Юрия. Сразу же, как снялись со швартовов, его вежливо пригласили туда, но, постояв четверть часа с вымученной улыбкой, он незаметно спустился на палубу и нашел, наконец, себе место здесь, на пустынном кормовом мостике. Лучше всего было быть одному: ему казалось, что решительно все знают о позорной его неудаче и что каждый из офицеров «Стройного» насмешливо поглядывает на неудавшегося последователя адмирала фон Шанца.
На самом деле никто, понятно, не знал ни о задуманном им набеге на славу, ни о том разговоре, какой произошел по пути к пристани.
Едва вышли из подъезда, Юрий (по возможности небрежно, как бы говоря о чем-то незначащем, само собой разумеющемся) рассказал Николаю о своем плане и попросил дать письмо к лейтенанту Рязанову или к другому знакомому ему командиру миноносца, все равно где — в Або или тут, в Гельсингфорсе. При этом, считаясь с повышенно ироническим настроением брата, он поостерегся упоминать о долге, о невозможности отсиживаться на берегу, когда на море идет война. Вместо всего этого он попытался придать романтической своей идее характер сугубо будничный, практический и, кривя душой, подчеркнул, что речь, собственно, идет лишь о тех пяти-шести неделях до начала занятий, когда ему решительно негде будет провести отпуск, раз приехать, как обычно, на «Генералиссимус» будет теперь невозможно…
Однако все его ухищрения оказались ни к чему.
— Выходит, тоже на подвиги потянуло, Юрий Петрович? — ядовито спросил Николай. — Могу предостеречь: несовременно и несвоевременно.
Юрий покраснел. Накрытие получилось с первого залпа. Беспомощно, но он все же забарахтался.
— Это совершенно не обязательно, — пробормотал он. — Просто мне казалось, что приобрести кое-какой опыт до производства было бы полезно…
— А какой опыт? — язвительно спросил Николай. — В качестве кого, позвольте вас спросить?
Юрий пожал плечами, хотя внутри у него засосало: этот проклятый вопрос был ему хорошо знаком.
— Ну, я не знаю… Сигнальщика, комендора…
Лейтенант засмеялся.
— Не обижайся, но на месте Рязанова или другого командира миноносца я бы тебя на версту к орудию не подпустил. Комендор, брат, — это художник своего дела, и стрелять он начинает на третьем году службы. А до того только пуляет, огорчая своего артиллерийского офицера. Думаю, что и сигнальщик, кому можно доверять, вырабатывается не в две-три недели… Я бы тебя на свой корабль и вестовым не взял — небось, ты ни сюртук вычистить, ни тарелку согреть, ни кофе приготовить не знаешь. Да и не твое это дело, и лезть тебе в чужой фарватер совсем ни к чему. Матрос ты никакой, а офицера из тебя, худо-бедно, четвертый год лепят. Посему терпи, такая тебе планида обозначена, твое время еще настанет… Кроме того, предположим, я бы растрогался и сочинил просительное письмецо. Думаешь, Рязанов или Петров-Пятый так бы и заахали: «Пожалуйте, Юрий Петрович, желаете — к пушке, хотите — к штурвалу?» Ни в жисть. Никому не лестно заработать фитиль за совращение малолетних. И Рязанов схлопотал бы порядком, и ты провел бы весь отпуск в карцере… А что до подвигов — то если бы ты и пристроился на каком-нибудь миноносце, то заветного матросского крестика все равно бы не ухватил. Это только тебе по юности кажется, что война — цепь отважных поступков. Коли веришь старшему брату, прими сие за святую правду…
