Том 2. Копья Иерусалима. Реквием по Жилю де Рэ - Жорж Бордонов
Во всех сражениях Жанна выказывала удивительный и редкий полководческий талант. Зато в мирной жизни, освободившись от ратных доспехов, она держалась скромно и неприметно, словно темная, забитая простолюдинка. Жанна говорила, что не знает грамоты, однако при необходимости она могла дать достойный ответ любому краснобаю. Помню, как-то раз один грамотей все удивлялся, что еще ни в одной книге, мол, не встречал ничего, подобного подвигам, совершенным Жанной. На что она ответила: „Коли монсеньор не читал ни одной такой книги, стало быть, в знаниях его имеется большой пробел“. Она любила шутить, ибо знала, какую пользу иной раз приносит веселое слово, к месту и ко времени сказанное, когда общаешься с суровыми мужчинами. В Патэ, когда мы завидели войско Тэльбота, которое оказалось много больше нашего, Жанна весело воскликнула: „Смажьте как следует пятки, монсеньоры!“ Герцог Алансонский хмуро спросил: „Жанна, да что такое вы говорите? Или вы думаете, мы зададим деру?“ А она только рассмеялась в ответ: „Да нет, — говорит, — это им придется давать стрекача. А пятки нам надобно смазать для того, чтобы за ними угнаться!“
В то же время Жанна хорошо понимала — то ли Голоса ее надоумили, то ли еще кто-нибудь, что удача — штука коварная и ненадежная, особенно на войне. Поэтому она и торопила короля с отбытием в Реймс. „Достославный дофин, — говорила она, — я пришла, чтобы проводить тебя в Реймс, где на голову твою возложат королевскую корону!“ Или вот еще: „Жить мне осталось недолго — от силы год…“
А Жиль все еще никак не мог поверить в то, что она обыкновенная смертная и что, в конце концов, ее схватят англичане. Он следовал за нею, точно тень. Одного взгляда Жанны было достаточно, чтобы он, презрев собственный страх, ринулся вперед, навстречу опасности; этот же взгляд служил ему наградой куда большей, нежели богатые посулы — земли и графства. Хотя я и не питаю к Жилю уважения, однако считаю, что если уж писать о нем, то надо показать его всяким, потому что он таким и был — вовсе не для того, чтобы обелить его, а чтобы сделать его портрет правдивым. Ведь человек, как гласит одна мудрая истина, есть существо непостижимое, и все таинственное и противоречивое таится в нем самом…»
14
КОРОНАЦИЯ
Мастер Фома:
Мастер Фома открывает отделанные резной вязью стрельчатые створки шкафа, на которых с великолепным мастерством воспроизведены сцены Страстей[31], достает огромную, в кожаном переплете тетрадь для эскизов и показывает Рауле красочный рисунок во весь первый лист. Потом он кладет тетрадь на конторку и пододвигает к себе светильник. Зыбкое сияние падает на пожелтевший от времени лист, на котором изображено величественное шествие.
— В жизни каждого человека, — начинает он, — бывает какой-то один, самый важный, самый знаменательный день. У бедняков это чаще всего день свадьбы: жених и невеста, взявшись под руки, идут следом за волынщиком, точно король с королевой; но праздник кончается, и они снова с головой окунаются в нищету и продолжают тянуть лямку унылого и безрадостного существования. Ничего не поделаешь, так уж устроен мир.
В жизни Жиля тоже был знаменательный день, в этот день, отведав дьявольский мед греха, он уже никогда не смог забыть его и хотел, чтобы день этот длился вечность. Вкусив однажды из чаши искушения, а засим осушив ее до дна жадными глотками, он уже не мог остановиться, сказать себе: «Довольно, хватит». Он просто не властен был над самим собой. Отсюда, сдается мне, все его беды, необоримая спесь и химеры, коими он тешился, простодушно полагая, будто они помогут ему вновь ощутить чарующий вкус искушения… На вот, взгляни на портрет, Рауле. Я писал его с натуры, как и хотелось Жилю, изобразил таким, каким был он в то утро перед коронацией Карла, когда отправился в Сен-Ремийское аббатство за Священной чашей[32]. Посмотри, вот он восседает на знаменитом Щелкунчике, в отороченном горностаевым мехом фиолетовом бархатном плаще. Рядом с ним — Людовик Куланский, адмирал Франции. А вот — Бруссак. А это — Гравиль, главнокомандующий арбалетчиков. А вот все они с хоругвями в руках обступили настоятеля Сен-Ремийской обители, держащего чеканное блюдо со Священной чашей, она находится во чреве Золотой голубки с коралловым клювом. Говорят, чашу сию принесла в Сен-Реми живая голубка — было это в день крещения Хлодвига[33]…
По пути до самого собора все дома были расцвечены флагами, штандартами и вышитыми полотнами. На улицы высыпали толпы людей. Время тогда было голодное, однако в тот знаменательный день лавки ломились от изобилия всякой снеди. В конце дня ожидалось грандиозное пиршество, и везде, где только было можно, ставили столы, жарили дичь, коптили колбасы, пекли лепешки, открывали бочки с вином. А накануне десять дюжих молодцов приволокли во двор епископского замка отлитого из бронзы оленя, по обычаю полость его заполнили шампанским вином, и всякий желающий мог подходить и пить вволю, причем на дармовщинку. Все происходило 17 июля 1429 года, а дни стояли жаркие. Было только девять часов утра, а солнце уже пекло нещадно… Представь себе, Рауле, несметное скопище разгоряченных, ликующих людей, Золотую голубку на огромном чеканном блюде и великолепных всадников, чьи имена и подвиги наперебой перечисляли зеваки. А еще — паперть собора, куда направлялось шествие, с прямыми высоченными колоннами, нишами, внутри которых стоят громадные статуи, и переливающимися на солнце гигантскими круглыми витражами. Попробуй услышать серебристый перезвон колоколов, которым вторит благовест большого колокола, молчавшего столько лет! Да-да, сынок, вижу — сердце твое радуется! А глаза пылают огнем! Однако наберись терпения, потому как главное — впереди! А пока попробуй представить себе стелющуюся по серым камням просторную мантию архиепископа Реньо Шартрского, отливающую пурпуром поверх белоснежного стихаря. Он-то и принял Священную чашу из рук настоятеля аббатства. Вообрази себе, Рауле! По обычаю четверо всадников верхом сопровождают реликвию прямо до самого алтаря. Вот кони поднимаются по ступеням соборной лестницы и направляются в главный проход. Да-да, не удивляйся, я знаю, что говорю: сеньор Жиль снабдил меня охранной грамотой и предоставил место на зрительской трибуне.
Собор, как и мы, люди, ремийцы и пришлые, казалось, принарядился. Он был убран синими полотнищами, украшенными цветками лилий, голубыми хоругвями и расписными коврами. На алтаре ярко полыхали расставленные в несколько рядов свечи.
Но вот всадники спешились, и король, в расшитой золотом небесно-голубой
