Зорге. Под знаком сакуры - Валерий Дмитриевич Поволяев
— Во время радиопередачи ни Зорге, ни Клаузена не было дома.
— А где они были?
— Зорге — очень лихой водитель, его машина ушла из-под наблюдения.
— Куда конкретно ушла?
— В сторону залива.
— Передача шла с акватории залива, Икеда… Вот и делай выводы. Если ты, конечно, не дурак.
Икеда не был дураком, и Осаки знал это.
— Выводы сделал, — поспешно проговорил Икеда и вновь обнажил свои крупные опасные зубы.
— Не торопись, — остановил его Осаки, — нам пока не дали отмашку сверху. Дадут отмашку — будем действовать.
— Вы знаете, Осаки-сан, я выполню любой ваш приказ в любое время, каким бы трудным он ни был.
— Знаю, Икеда, потому и ценю тебя, — милостливо произнес полковник.
Четвертого октября — день рождения Зорге. Рихарду исполнилось сорок шесть лет. Сорок шесть — это много или мало? Много и одновременно мало. Возраст зрелый, когда и голова работает с полной отдачей, и внутри сидит неистребимая жажда действовать, и в сердце дырок еще нет, и ноги — даже перебитые — служат исправно: в общем, самый продуктивный, как говорят научные черви, возраст.
А с другой стороны, уже пройдена середина жизни, скоро предстоит «завернуть за угол дома», как говорят французы, а уж за углом дорожка жизненная покатится по ступенькам вниз, на дно оврага, и будущий юбиляр понесется по ней с нарастающей скоростью, в голову ему все чаще и чаще будут приходить мысли о вечном, нетленном, высоком, хотя сам он будет опускаться все ниже и ниже.
С третьей стороны — еще не вечер, как сказал сам Зорге, еще не все утрачено, не все песни спеты, не все бутылки с виски осушены, не все женщины получили от него подарки… Зорге не выдержал, улыбнулся скупо, кончиками, углами губ.
Нарядился он в этот день в самый лучший свой костюм — синий, с едва приметной полоской, в нагрудный карман вогнал платок в тон рубашке, галстук новый повязал и туфли надел новые, недавно купленные, модные, с перфорированным рисунком и антрацитовыми тенями по швам и перфорации.
Туфли эти Зорге прозвал «малиновыми» — в них, сквозь тени, впитавшиеся в дорогую кожу, проступал глубокий малиновый цвет — сочный, звучный… Туфли эти Рихарду очень нравились. И малиновый цвет нравился, Зорге не думал даже, что ему может быть люб этот «дамский» цвет, но что было, то было, проклюнулось в нем что-то, ранее дремавшее, в тон туфлям он даже приобрел себе очень модные очки в темной малиновой оправе.
Смешно, конечно, подбирать очки в цвет ботинкам, но что было, то было. Исии нравилось, когда Рихард украшал свою физиономию малиновыми очками.
Он сидел в небольшом ресторане «Ломайер», недавно им открытом, — здесь было очень уютно, — Исии должна была прийти сюда. Перед Зорге стояло серебряное ведерко, из ведерка, словно два орудия, торчали горлышки двух бутылок шампанского. Зорге решил отметить свое сорокашестилетие только шампанским, больше ничем.
Голова была тяжелой, думать не хотелось — совсем не хотелось думать, буквально ни о чем, словно бы голова была дадена ему только для того, чтобы нахлобучивать на нее шляпу. Он выдернул из ведерка бутылку и, ловко крутанув ее в руке, налил себе шампанского — пенистая струя выхлестнула из горлышка винтом, мигом наполнила фужер.
Зорге, окунув губы в пузырчатую пену, отпил немного. Напиток был горьковатым, сухим, от него во рту словно бы электрический ток возник, искры покалывали язык, нёбо, покалывать начало даже ноздри, вот ведь как. Зорге, гася в себе этот вкус, улыбнулся едва приметно. Он сидел один, никого из друзей на день рождения не пригласил — ни Клаузена с Анной, ни Вукелича с Иосико, ни профессоршу, специализирующуюся на народной музыке, большую мастерицу игры на клавесине, никого — только Исии Ханако. А Исии задерживалась — все-таки на ней держался ресторанный репертуар, в «Рейнгольде» Исии шла первым номером. А когда первого номера не оказывалось на месте, гости бывали недовольны.
Он попробовал представить себе осеннюю Москву, Катю, но ни Катя, ни Москва в голову не шли, в голове было пусто. И тяжело. Это — от усталости. Рихард вспомнил, как после поездки в Гонконг, где он познакомился с Исии, пришел в ресторан «Рейнгольд» — «Золотой Рейн» в переводе (японцы называли этот популярный ресторан «Рейн-гордо»), также в день своего рождения — четвертого октября. Рихарду тогда исполнилось сорок — счастливая была пора… И он был счастлив. Рихард не заметил, как хрустальный фужер в его руке опустел.
Вновь потянулся к серебряному ведерку, извлеченную из льда бутылку ловко зажал пальцами, крутанул, шампанское вновь выхлестнуло из горлышка крученой струей. Посмотрел на часы: где же Исии?
В тот раз в «Рейнгольде» он также отмечал свой день рождения один, и перед ним стояло точно такое же серебряное ведерко, из которого, как два ружейных ствола, торчали горлышки двух бутылок шампанского… Исии Ханако выступала в тот раз великолепно и, хотя в ресторане было много людей, она пела и танцевала только для одного — для Рихарда Зорге.
Сейчас он ждал Исии в «Ломайере». Исии приехала через полчаса, протянула Рихарду маленький, очень красиво составленный букет цветов, поставленный в глиняный горшочек.
— Шесть лет назад, когда я отмечал свой день рождения в «Рейнгольде», ты мне подарила точно такой букет в изящной глиняной посудине, — неожиданно вспомнил он, — это свежо в голове, — он коснулся рукой виска.
— Да, — ответила Исии с далекой улыбкой, — только было это не в «Рейн-гордо», а на следующий день, когда мы поехали в Гиндзу…
— Ну и память у тебя, — восхищенно произнес Зорге. — Со мною ты тогда была еще на «вы». А я, грубый человек, уже перешел на «ты».
Исии действительно на следующий день принесла цветы в глиняном горшочке, протянула его Зорге со словами, что букет будет жить долго, месяца полтора, надо только раз в три дня менять в горшочке воду, и Зорге обрадованно пообещал, что будет делать это обязательно, а потом заявил:
— Могу менять воду чаще — раз в день.
— Не надо, — с улыбкой попросила Исии, — слишком хорошо — это тоже плохо.
Они поехали в Гиндзу. Гиндзу Зорге уже успел полюбить — это был самый симпатичный, самый раскованный район Токио, тут любой человек, даже самый стеснительный, чувствовал себя в своей тарелке.
— Что тебе подарить? — спросил у Исии Зорге. — Какую пластинку?
— Итальянца Джильи, — попросила Исии — назвала первое имя, пришедшее ей в
