Фаддей Зелинский - Сказочная древность Эллады
— Вот и он об этом самом спросил: «Как же, — говорит, — я тебе сын, когда я дельфиец, а ты афинянин?» И стал царь припоминать — понимаешь, давнишние дела. И припомнил он, что когда-то, лет двадцать назад, справляя в Дельфах праздник Диониса, и дельфийские вакханки…
Раздирающий крик, вырвавшийся из груди царицы, не дал ей продолжать. Сорвавшись с места, она выбежала на площадку перед дворцом. Грозно подняла она руку по направлению к Киферону и дельфийской дороге.
— Будь проклят, будь проклят, будь проклят! — вопила она в исступлении. — За что ему, а не мне? Чем он тебе стал дорог? А, его кровь расцветет в доме Эрехфея, а моя…
Силы оставили ее. Когда она очнулась, она увидела няню рядом с собой.
— Бог с тобой, дочь моя, что значат твои страшные речи? Проклятьями делу не поможешь, надо действовать, и быстро, пока твой муж не вернулся. Нельзя допустить, чтобы он своего незаконного сына, прижитого с какой-то шальной дельфиянкой, посадил на престол твоего отца.
Креуса покорно слушала, ничего не отвечая.
— Послушай, что я тебе скажу, дочь моя. Твоя мать, блаженная царица Праксифея, знала все травы, какие только растит кормилица-земля, — знала, какие исцеляют, какие убивают. Она и мне это знание оставила. Ты мне его предоставь, когда он вернется, — и дело будет сделано.
Но Креуса покачала головой:
— Он мне спас жизнь, а мне его убивать? Нет, няня, нехорош твой совет; не дело дочери Эрехфея вступать на этот путь. — Глаза ее сверкнули гордостью и отвагой. — Ясности хочу я — ясности и правды. У нас в Афинах божья правда нашла свою первую обитель. Сама Паллада учредила здесь первый в мире суд — суд справедливый и неподкупный. Даже боги не гнушались предстать перед этот суд — Арес перед ним ответил за кровь Посидонова сына, которого он убил в справедливой мести за честь своей дочери; и с тех пор этот суд называется судом Ареопага.
Тут она поднялась и вторично протянула руку к Киферону и дельфийской дороге.
— И я хочу вызвать бога в Ареопаг!
X
Когда Ион вернулся, он, по заведенному обычаю, послал к царице спросить ее, когда он может отдать ей отчет по своей поездке в глубь страны. Но царица отказалась его принять и велела ему сказать через начальника дворцовой стражи, что ему предстоит дать общий ответ по всем делам перед судом Ареопага.
Ион понял, что она узнала все и что его власти в Афинах наступил конец: «Для меня жизнь в Дельфах под благодатью бога была дороже всех престолов в мире. Но доброго Ксуфа мне жаль; что за горькая, одинокая старость предстоит ему!»
Он вошел к себе в покой, положил в ларец богатый наряд царевича, который ему подарил Ксуф, и вынул из него скромный убор слуги Аполлона, в котором он ходил в Дельфах. Он вынул также старую, но изящную и крепкую корзинку, которую ему Пифия подарила, прощаясь с ним. «С чем пришел, с тем и уйду, — сказал он про себя, — все прочее пусть остается в доме Эрехфея».
Тем временем Креуса, узнав о возвращении Иона, послала за старшим ареопагитом.
— Кефисодор, — сказала она ему, — есть у меня дело для Ареопага. Хочу ему поведать мою обиду, а он пусть решает по правде, покорный завету Паллады. Вели сказать и Иону, чтобы явился в суд.
— Как обвиняемый?
— Нет, как свидетель.
— А кто же обвиняемый?
— Обвиняемого я назову перед судом; не бойся, он услышит мой вызов. Итак, собирайтесь немедленно на скалу Ареса.
Царица, Ареопаг в эти дни не собирается на скале Ареса.
— А где же?
— Под Акрополем, на лугу, что у Долгих скал.
Креуса вздрогнула: «Почему там?»
— Предстоит отправление торжественной феории в Дельфы, царица; но сигнал к нему должен дать сам Аполлон зарницей с горы-Воза, что в цепи Парнета. И вот теперь наряд ареопагитов, чередуясь, следит с Долгих скал, откуда открывается вид на Парнет, когда появится зарница; если Ареопагу нужно собраться в полном составе — он собирается там.
— Прекрасно, — ответила Креуса с затаенной злобой в голосе, — это даже еще лучше. Итак, ждите меня на лугу у Долгих скал.
XI
Пещера Долгих скал имела теперь уже не тот вид, что двадцать лет назад, когда царевна Креуса собирала здесь цветы на празднике Анфестерий. Густая завеса лавровых деревьев преграждала доступ к ней, оставляя лишь узкое отверстие; но и оно было запретным для всех людей. Таковым его объявила царица Креуса; накануне своей свадьбы она посвятила туда какие-то предметы и с тех пор ежегодно, в холодную ночь месяца Посидеона, совершала там какие-то священнодействия, о которых никто не должен был ничего знать.
Теперь на лугу перед пещерой было расположено полукругом двенадцать складных стульев; ареопагиты сидели на них, увенчанные зелеными венками, в порядке, определяемом старшинством; в полукруге стоял Ион — таким, каким его знали в Дельфах, и корзинка Пифии лежала у его ног. Все ждали прихода царицы.
Наконец она пришла — бледная, дрожащая, опираясь на руку жрицы Паллады. За ней следовала вся та толпа, которая явилась к ней с оливковыми ветками в тот памятный день и упросила ее отправиться в Дельфы. «Я вам еще не передавала ответа Аполлона, — сказала им Креуса, — я передам его теперь».
— Судьи налицо, свидетель тоже, — начал Кефисодор, — скажи нам, царица, кого ты обвиняешь.
Креуса подняла голову, и гневный румянец покрыл ее щеки.
— Его! — крикнула она, показывая на расселину Парнета, с которой трое из ареопагитов не сводили глаз.
— Я была еще девой; полюбилась ему моя красота. Он вызвал меня — сновидением в ночь под Анфестерий. А, вы думали, что мой свадебный терем в палатах Эрехфея близ дома Паллады? Нет; мой свадебный терем — вот он!
Она протянула руку по направлению к пещере.
— Тогда я не жаловалась; неземное блаженство наполняло все мое существо, я считала себя счастливейшей из жен, что сподобилась носить под сердцем младенца божьей крови. Я все думала: бог придет, он призрит на мою надежду. Но месяцы проходили, и его не было.
Тайно от всех выносила я божий плод; тайно родила я его в доме Эрехфея, до крови закусывая мои уста, чтобы они не выпустили предательского крика из моей груди; тайно перенесла его сюда в пещеру перед очи его забывчивого родителя. И это все, что я знаю о нем.
Прошло двадцать лет — ни разу бог не вспомнил обо мне. А когда меня заставили отправиться к нему паломницей и я в запечатанном складне подала ему вопрос, где мой и его сын, — он выжег мой вопрос и не ответил мне ничего.
После меня и муж мой Ксуф отправился к нему; и что же? Ему он даровал то, в чем мне отказал, — даровал сына его молодой любви. Этот сын — вот он!
Она указала на Иона.
— Судьи Паллады, — продолжала Креуса. — Вам могучая дочь Громовержца даровала великое право творить суд и над богами и над людьми: Арес и Посидон подчинились вашему приговору. Рассудите же меня с моим обидчиком, потребуйте от Аполлона, чтобы он вернул мне моего сына!
В эту минуту вооруженный вестник, весь запыхавшись, подбежал к Кефисодору и шепнул ему что-то на ухо. Кефисодор вздохнул и снял венок с головы. Все ареопагиты обратили взор на него: «Что случилось?»
— Суд Ареопага продолжается, — громко возгласил Кефисодор. — Царица, в твоем рассказе не все понятно. Почему ты не открылась твоему отцу Эрехфею? Он был добр и любил тебя; он, наверное, нашел бы средства облегчить твои страданья и, не имея сыновей, охотно бы принял внука божьей крови, которого ты родила.
Креуса насупила брови.
— В своем наказе перед разлукой бог запретил мне открываться кому бы то ни было; в этом было довершение обиды. Никто ничего не знал — ни отец, ни няня. Я все выстрадала одна.
— Ты говоришь о наказе; его ты твердо помнишь?
— Еще бы! Огненными письменами запечатлелся он в моем сердце.
— Повтори же его суду словами самого бога.
— Он мне так сказал: «Спасибо тебе, Креуса, на твоей любви; наградой тебе будет чудесный младенец, которого ты родишь, когда Селена в десятый раз сдвинет свои рога. Но ты никому не должна открывать, что отец его — Аполлон…»
— Это все?
Креуса ответила не сразу. «Нет, не все», — сказала она наконец почти шепотом.
— Перед судом не должно быть тайны; что еще наказал тебе бог?
«…и должна его любовно вскормить и воспитать сама, не удаляя его от себя».
— И ты решилась ослушаться воли бога?
— Могла ли я ее исполнить? Подумайте! Оставить при себе рожденного в девичестве ребенка, улику моего позора — и никому, даже родному отцу, не открывать того, что бы меня перед ним оправдало — что я зачала его от бога! О, богу легко было этого требовать! Вначале и я ему была покорна, надеясь, что он придет подкрепить меня. Но когда месяца проходили, а его не было, когда настал день, истерзавший мое тело, а его все не было — тогда и моя душа стала бессильна.
