Тамара Каленова - Университетская роща

Когда-то Потанин рассказывал здесь же, в Гербарии, маленьким ботаникам о том, как он решился идти в юности в Петербург пешком, в лаптях и азяме. Очень хотел учиться, а средств не было никаких.

Об этом узнал Бакунин Михаил Александрович, сам живший в то время в Томске на положении политического ссыльного. Революционер-анархист раздобыл у богача Асташева сто рублей, выхлопотал разрешение для Потанина следовать с караваном золота, проводил на учение. Неизвестно, как бы обернулась судьба Потанина без этого случая, стал бы он ученым или нет…

Сам Потанин впоследствии немало помогал Обручеву на первых порах его работы в Иркутске. И не только ему, а многим людям, желавшим бескорыстно служить Сибири.

Обручев в свою очередь пестует молодых. Подымает талант студента Михаила Усова и других.

Так и должно быть. Истинный ученый, как могучее, укрепившееся дерево, обязан помогать подросту выжить, уцепиться за родную землю. Иначе опустеет священный лес науки, подвергнется тлену и разрушению. Крылов был счастлив, что и около него начал ветвиться зеленый молодняк.

— …Таким образом, мы имеем возможность наблюдать довольно сложную картину растительности причулымской земли, — между тем продолжал докладывать Уткин. — Растительный покров представлен разнообразными типами — лесной, луговой, культурной (чрезвычайно малое количество площадей!), болотной и водяной. Преобладающая часть входит в зону тайги с кедрово-сосново-березово-болотной растительностью. Удалось установить также, что в причулымских землях в начале века свирепствовали пожары, о чем свидетельствуют березовые леса. Необходимо отметить также наличие крупных сообществ пихты. — Уткин сделал паузу, и его как всегда «понесло»: — Пихта — дерево черта, ее даже рубить нельзя. Так говорят местные инородцы. Они почему-то недолюбливают это дерево. Может быть, потому, что еловые ветви долго трещат в костре, а пихтовые — пых! — и прогорели? — Уткин явно не вмещался в рамки научного сообщения и, понимая это, заторопился: — Еще мне удалось записать, о чем пророчествуют местные ворожеи-шаманы. Они говорят, что в 2000 году на земле всё пропадет. Даже малой птички не останется. Даже травы не будет…

— Браво молодой человек, — раздался вдруг одобряющий голос. — Вот это доклад так доклад!

Все оглянулись и увидели в дверях Потанина и с ним двух человек.

— Григорий Николаевич! Какая неожиданность… Проходите, ради бога… Что же вы всё так и стояли? — заволновались хозяева, окружив гостей.

— Ничего, ничего, — ответил Потанин, откровенно радуясь вниманию. — Не хотелось прерывать господина Уткина. Позвольте, друзья, рекомендовать вам от всей души художников — Михаила Михайловича Щеглова, выпускника Строгановского художественного училища, и Антонину Александровну Воронину…

Невысоконькая, светлолицая и ясноглазая девушка в белой блузочке и длинной юбке застенчиво потупилась под взглядом присутствующих.

Узелок разговора сразу же завязался вокруг пророчества о конце света в 2000 году. Эта цифра казалась магической. Конец тысячелетия, нулевой год, конец столетия. Человечество так много нагрешило и напутало в своей истории, что поневоле приходила мысль: конец неизбежен. 1914 год начался со слухов о возможной большой войне. Великобритания и Германия вкупе с Австро-Венгрией усиленно вооружаются. Сербия, Польша и Франция оглядываются на Россию: помогут ли братушки, если что… Соединенные американские Штаты затаились за океаном и тоже что-то замышляют. После испано-американской войны в 1898 году Штаты, выступив якобы в поддержку восставших кубинцев и филиппинцев, захватили Пуэрто-Рико, остров Гуам, Филиппины, сели на Кубе. Понравилось. И теперь посматривают в сторону Европы: не закипел ли котел? Как всегда, судьба России оставалась непредсказуемой.

— Если бы люди научились слушать природу, им не пришлось бы страшиться конца света, — говорил Крылов. — В природе всё со-размерно, никто не берет больше, чем нужно для поддержания жизни. Кроме человека. Природа — храм, и человек в нем должен быть со-творцом. А он раздробляет всё вокруг себя, вынимает укреп за укрепом из фундамента этого храма.

— Нужно усилить просвещение народов! Созывать международные съезды! — горячились молодые. — А все военные заводы объявить вне закона…

«Ботанический чай» продолжался, закончившись далеко заполночь. Молодежь ни в какую не желала расходиться — так взволновал всех приход «дедушки Сибири» Потанина.

Григорий Николаевич в этот вечер говорил мало. Уютно устроился на крыловском насесте и слушал, что говорили другие, изредка вставляя отдельные замечания, слова. Он отдыхал. Душой и телом. Смотрел на молодые лица, о чем-то думал. И лишь когда кто-то неосторожно обмолвился, что, дескать, «кому интересны наши мелкие местные подробности» (Уткин в противовес отстаивал право быть универсальным ученым, собирать все, что ни встретится: растения, этнографию, фольклор…), — Потанин очнулся от задумчивости.

— Нет, господа, вы не правы, — тихо сказал он оппонентам Уткина. — Пройдет время, и именно местные особенности, подробности, которые сейчас кажутся вам мелкими и незначительными, составят отличительный знак вашей родины. Собирайте, изучайте именно местные подробности! В изучении Сибири нет мелочей, ибо земля наша велика и обильна и заслуживает того, чтобы все, происходящее на ней, являлось предметом сыновнего внимания… Покойный Николай Михайлович Ядринцев говаривал: «У сибиряка способности Робинзона! Только не мешайте ему, и Сибирь станет новой Америкой». Ну, и ежели развивать сей художественный образ далее, то хочется позвать вас, молодых и сильных: будьте колумбами этой новой Америки! Только в неустанных трудах во имя родины заключается счастье истинного патриота…

Ведерный самовар наполнялся дважды, прежде чем разошлись маленькие ботаники. Под конец они долго рассматривали и спорили о графических миниатюрах, принесенных Щегловым. Молодой художник, скромный и молчаливый человек, в рисунках был смел и откровенен. «Немного статистики: 104000 жителей, 1170 избирателей» — так называлась одна из его работ, а избиратель — мужик маленький, но богатенький да пузатенький…

Жизнь с ее проклятыми вопросами по-прежнему вторгалась во все — в живопись, в искусство, в науку, и маленькие ботаники, не страшась, шли ей навстречу.

Расставание

А под утро он устал.

Из рук выпала кисточка, прокатилась по столу, оставляя пятна белого клейстера на стекле, на голубой бумаге. Крылов ладонью стер вязкие капли. Крахмал заклеил пальцы, начал скатываться в шарики. Придется идти мыть руки…

Он встал из-за стола — покачнулся от усталости — и медленно, шаркая подошвами, побрел к водопроводному крану. Умывался долго, почти не ощущая холодную воду.

Вернулся. Окинул взглядом ряды картонных коробок. Не верилось, что он все-таки осилил то, что задумал, и теперь каждый человек, прежде чем достанет гербарный лист, увидит его завещание:

«Гербарий Томского университета — крупное научное достояние. Десятки лет, трудами многих лиц, с любовью к природе и науке, заботливо создавался и хранился этот результат сложной коллективной работы. На нем возникла «Флора Алтая и Томской губернии», без него невозможно и дальнейшее изучение растительности Сибири. Чтобы сотни тысяч сухих и хрупких растений этого гербария могли долгие годы служить делу изучения сибирской флоры, необходимо всеми мерами охранять его от разрушения и беспорядка.

Более четверти века я хранил гербарий Томского университета и вложил в него свои сборы, произведенные в сорокалетний период. Оставляя теперь заведывание этим гербарием, я считаю себя вправе обратиться к работающим с ним: Вашему попечению вверяется охрана целости и порядка гербария и его дальнейшее развитие».

Он долго составлял его. Изнемог душою. Сказать хотелось многое: о том, как трудно, по крупицам составлялось это неповторимое травохранилище, как он лелеял и берег драгоценные коллекции, сколько путей-дорог исходил ради одного какого-нибудь редкого цветочка. Умолять хотелось: пощадите, не разрушайте, сберегите…

Он не дал себе воли — убрал все лишнее, загнал чувства в суховато-обычные слова. И позволил себе только в двух местах линеечкой отчеркнуть особо важную, как ему казалось, мысль.

Пройдут годы. Новые поколения сибирских ботаников станут работать с его сокровищем. Нужны ли им его личные переживания? Эмоции? Нет. Им понадобится его дело. Так пусть и завещание первого хранителя Сибирского Гербария будет деловым.

Вовсе не написать — он тоже не мог. Это было выше человеческих сил. Ведь он навсегда расставался с самым дорогим для него местом на земле — с гербарием, с Ботаническим садом, с Университетской рощей.

С тяжелым, каменным сердцем он составлял завещание, свой наказ. Потом долго и мучительно набирал его в своей ручной этикеточной типографийке. Потом печатал: тысячи экземпляров. Потом наклеивал текст на внутреннюю сторону на каждой гербарной коробке. Работа заняла много времени. Вымотала его. Но он непременно желал всё совершить собственноручно. И совершил.