Дмитрий Мережковский - Петр и Алексей
И другие говорили о нем:
– Не простой он человек, и быть ему такому человеку, что потрясется вся земля!..
И в ярлыках подметных, которые рассылались от него по казачьим станицам, было сказано:
«Благословен еси Боже наш! Мы, царевич Алексей Петрович, идем искать своих законов отчих и дедовских, и на вас, казаков, как на каменную стену покладаемся, дабы постояли вы за старую веру и за чернь, как было при отцах и дедах наших. И вы, голытьба, бурлаки, босяки бесприютные, где нашего гласа не заслышите, идите до нас денно и нощно!» Труженик ходил по степям и собирал вольницу, обещая «открыть Городище, в коем есть знамение Пресвятыя Богородицы, и Евангелие, и Крест, и знамена царя Александра Македонского; и он, царевич Алексей Петрович, будет по тем знаменам царствовать; и тогда придет конец века и наступит Антихрист; и сразится он, царевич, со всею силой вражьей и с самим Антихристом».
Труженика схватили, пытали и отрубили ему голову как самозванцу.
Но народ продолжал верить, что истинный царевич Алексей Петрович, когда придет час его, – явится, сядет на отчий престол, бояр переказнит, а чернь помилует.
Так для народа остался он и после смерти своей «надеждой Российскою».
Окончив розыск о царевиче, Петр 8 августа выехал из Петербурга в Ревель морем, во главе флота из 22 военных судов. Царский корабль был новый, недавно спущенный с Адмиралтейской верфи, девяностопушечный фрегат «Старый Дуб» – первый корабль, построенный по чертежам царя, без помощи иноземцев, весь из русского леса, одними русскими мастерами.
Однажды вечером, при выходе из Финского залива в Балтийское море, Петр стоял на корме у руля и правил.
Вечер был ненастный. Тяжкие, черные, словно железные, тучи громоздились низко над тяжкими, черными, тоже словно железными гребнями волн. Была сильная качка. Бледные клочья пены мелькали, как бледные руки яростно грозящих призраков. Порою волны перехлестывали за борт и дождем соленых брызг окачивали всех, стоявших на палубе, и больше всех царя-кормчего. Платье на нем вымокло; ледяная сырость пронизывала; ледяной ветер бил в лицо. Но, как всегда на море, он чувствовал себя бодрым, сильным и радостным. Смотрел пристально в темную даль и твердою рукою правил. Все исполинское тело фрегата дрожало от натиска волн, но крепок был «Старый Дуб» и слушался руля, как добрый конь – узды, прыгал с волны на волну, иногда опускался, как будто нырял, в седые пучины – казалось, не вынырнет, – но каждый раз вылетал, торжествующий.
Петр думал о сыне. В первый раз думал обо всем, как о прошлом – с великою грустью, но без страха, без муки и раскаяния, чувствуя и здесь, как во всей своей жизни, волю Вышних Судеб. «Велик, велик, да тяжеленек Петр – и не вздохнуть под ним. Стоном стонет земля!» – вспомнились ему слова сына перед Сенатом.
"Как же быть? – думал Петр.-Стонет, небось, наковальня под молотом. Он, царь, и был в руке Господней молотом, который ковал Россию. Он разбудил ее страшным ударом.
Но если бы не он, спала бы она и доныне сном смертным".
И что случилось бы, останься царевич в живых?
Рано или поздно, воцарился бы, возвратил бы власть попам, да старцам, длинным бородам, а те повернули бы назад от Европы в Азию, угасили бы свет просвещения – и погибла бы Россия.
– Будет шторм! – молвил старый голландский шкипер, подходя к царю.
Тот ничего не ответил и продолжал смотреть пристально вдаль.
Быстро темнело. Черные тучи спускались все ниже и ниже к черным волнам.
Вдруг, на самом краю неба, сквозь узкую щель из-под туч, сверкнуло солнце, как будто из раны брызнула кровь.
И железные тучи, железные волны обагрились кровью.
И чудно, и страшно было это кровавое море.
«Кровь! Кровь!» – подумал Петр и вспомнил пророчество сына:
«Кровь сына, кровь русских царей ты, первый, на плаху прольешь – и падет сия кровь от главы на главу до последних царей, и погибнет весь род наш в крови. За тебя накажет Бог Россию!» – Нет, Господи! – опять, как тогда, перед старой иконой с темным Ликом в терновом венце, молился Петр, мимо Сына Отцу, который жертвует Сыном. – Накажи меня. Боже, – помилуй Россию!
– Будет шторм! – повторил старый шкипер, думая, что царь не расслышал его.-Говорил я давеча вашему величеству – лучше бы вернуться назад…
– Не бойся, – ответил Петр с улыбкою. – Крепок наш новый корабль: выдержит бурю. С нами Бог!
И твердою рукою правил Кормчий по железным и кровавым волнам в неизвестную даль.
Солнце зашло, наступил мрак, и завыла буря.
ЭПИЛОГ
ХРИСТОС ГРЯДУЩИЙ
– Не истинна вера наша – и постоять не за что. О, если бы нашел я самую истинную веру, то отдал бы за нее плоть свою на мелкие части раздробить!
Эти слова одного странника, который прошел все веры и ни одной не принял, часто вспоминал Тихон в своих долгих скитаниях, после бегства из лесов Ветлужских, от Красной Смерти.
Однажды, позднею осенью, в Нижегородской Печерской обители, где остановился он для отдыха и служил книгописцем, один из монахов, о. Никодим, беседуя с ним наедине о вере, сказал:
– Знаю, чего тебе надо, сынок. Живут на Москве люди умные. Есть у них вода живая. Той воды напившись, жаждать не будешь вовек. Ступай к ним. Ежели сподобишься, откроют они тебе тайну великую…
– Какую тайну? – спросил Тихон жадно.
– А ты не спеши, голубок, – возразил монах строго и ласково, – поспешишь, людей насмешишь. Ежели и впрямь хочешь тайне той приобщиться, искус молчания прими. Что ни увидишь, ни услышишь, – знай, молчи, да помалкивай. Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзание Ти дам, яко Иуда. Разумеешь?
– Разумею, отче! Как мертвец, безгласен буду…
– Ну, ладно, – продолжал о. Никодим. – Дам я тебе грамотку к Парфену Парамонычу, купцу Сафьянникову, мукой на Москве торгует. Отвезешь ему поклон мой, да гостинчик махонький, морошки керженской моченой кадушку. Кумовья мы с ним старые. Он тебя примет. Ты по счетной части горазд, а ему такого молодца в лавку надобно… Сейчас пойдешь, что ль, аль до весны погодишь? Время-то скоро зимнее. А у тебя одежишка плохенькая. Как бы не замерз?
– Сейчас, отче, сейчас!
– Ну, с Богом, сынок!
О. Никодим благословил Тихона в путь и дал ему обещанную грамотку, которую позволил прочесть:
"Возлюбленному брату во Христе, Парфену Парамонычу – радоваться.
Се – отрок Тихон.. Черствым хлебом не сыт, пирожков хочет мягоньких. Накорми голодного. Мир вам всем и радость о Господе.
Смиренный о. Никодим" По зимнему первопутку, с Макарье^ским рыбным обозом, отправился Тихон в Москву.
Мучные лавки Сафьянникова находились на углу Третьей Мещанской и Малой Сухаревой площади.
Здесь приняли Тихона, несмотря на письмо о. Никодима, подозрительно. Назначили на испытание подручным к дворнику для черной работы. Но видя, что он малый трезвый, усердный и хорошо умеет считать, перевели в лавку и засадили за счетные книги.
Лавка была как лавка. Покупали, продавали, говорили об убытках и прибылях. Иногда только шептались о чемто по углам.
Однажды Митька крючник, простодушный, косолапый великан, весь обсыпанный белою мучною пылью, таская на спине кули, запел при Тихоне странную песню:
Как у нас было на святой Руси,В славной матушке, каменной Москве,Во Мещанской Третьей улице -Не два солнышка сокатилися,Тут два гостя ликовалися:Поклоняется гость Иван ТимофеевичДорогому гостю богатому,Даниле Филипповичу:Ты добро, сударь, пожаловалВ мою царскую палатушкуХлеба с солью покушати,И я рад тебя послушати,Про твое время последнее,И про твой Божий страшный суд.
– Митя, а Митя, кто такие Данило Филиппович да Иван Тимофеевич? – спросил Тихон.
Застигнутый врасплох, Митька остановился, согнувшись под тяжестью огромного куля и выпучил глаза от удивления:
– Аль Бога Саваофа да Христа не знаешь?
– Как же так Бог Саваоф, да Христос на Третьей Мещанской улице?.. – посмотрел на него Тихон с еще большим удивлением.
Но тот уже спохватился и, уходя, проворчал угрюмо:
– Много будешь знать, рано состаришься…
Вскоре после того у Митьки сделалась ломота в пояснице – должно быть, надорвался, таскавши кули. Целые дни лежал он в своей подвальной каморке, стонал и охал.
Тихон посещал больного, поил шалфейной настойкой, натирал камфарным духом и другими зельями от знакомого немца-аптекаря и, так как в подвале было сыро, то перевел Митьку в свою теплую светелку во втором жилье над главным амбаром. У Митьки сердце было доброе.
Он привязался к Тихону и стал беседовать с ним откровеннее.
Из этих бесед, а также из песен, которые певал он при нем, узнал Тихон, что в начале царствования Алексея Михайловича, в Муромском уезде, в Стародубской волости, в приходе Егорьевском, близ деревень Михайлицы и Бобынина, на гору Городину, перед великим собранием людей, «сокатил» на колеснице огненной, с ангелами и архангелами, херувимами и серафимами, сам Господь Бог Саваоф. Ангелы взлетели на небо, а Господь остался на земле, вселился в пречистую плоть Данилы Филипповича, беглого солдата, а мужика оброчного, Ивана Тимофеевича, объявил своим Сыном Единородным, Иисусом Христом. И пошли они ходить по земле в образах нищенских.
