Роман Антропов - Бирон
— Я бы хотел, чтобы среди друзей мужчин было одним меньше, — почти весело сказал князь, успокоенный ее словами.
Лопухина допила вино и встала.
— Я вернусь к цесаревне, — сказала она. — Она не любит, когда от нее уходят. Не иди за мной. Обо мне и так слишком много говорят. За ужином постарайся сесть рядом со мной. А потом…
Сидя в тесных санках, крепко обняв прильнувшую к нему Лопухину, Шастунов шептал ей бессвязные слова любви.
Морозный воздух дышал им в лицо. Блестел снег под зимней, ясной луной, быстро неслась лошадь, и им казалось, что только они и есть в этом мире.
Лошадь остановилась у дома Лопухиных.
— Ты зайдешь ко мне? Мужа не будет до утра, — едва слышно произнесла Лопухина.
XIX
Хотя Василий Лукич и продолжал жить во дворце, но строгий надзор за сношениями императрицы с внешним миром был уже невозможен. Уже формировался двор. Прасковья Юрьевна Салтыкова, ее сестра Марья Юрьевна Черкасская, Авдотья Ивановна Чернышева, графиня Ягужинская, баронесса Остерман и Лопухина были пожалованы в статс-дамы. Рейнгольд — в обер-гофмаршалы, Кантемир, граф Матвеев и некоторые другие были сделаны камер-юнкерами. Варенька Черкасская и Маша Ягужинская — фрейлинами.
Никто не мог запретить императрице принимать своих придворных. Кроме того, женщины как-то не возбуждали особых подозрений у Василия Лукича. Герцогиня Мекленбургская чуть не жила во дворце.
Остерман, все еще, по его уверениям и уверениям его жены, тяжко больной, сейчас же воспользовался этой свободой сношений. Он направлял действия императрицы при посредстве своей жены, и особенно Чернышевой и Салтыковой. Указывал, кого из гвардейцев следует привлечь к себе, как держать себя по отношению к Верховному совету. Он одобрял ее и советовал осторожность и терпение. По его указанию она пожаловала камер-юнкерство Матвееву и Кантемиру, а потом и Гурьеву. Это все были ярые сторонники самодержавия, имевшие за собой много отчаянных молодых голов среди гвардейцев, мечтавших о фортуне, случае или просто ненавидевших верховников по тем или другим причинам, как, например, Кантемир ненавидел князя Дмитрия Михайловича из-за майората. И безусловно, все ненавидели и презирали ничтожного Алексея Долгорукова, наглого в счастье, трусливого в беде, корыстного и жадного.
Мало-помалу эта группа, благодаря милостям императрицы, уму Кантемира, интригам Рейнгольда и широким, безудержным кутежам графа Федора Андреевича, спаивавшего чуть не целые полки, все увеличивалась новыми и новыми членами и, наконец, по мнению Остермана, зорко за всем следившего, уже достигла значительной силы.
Он хорошо знал, что примерно с такими же силами Меншиков и Толстой возвели на престол Екатерину. Надо только в нужный момент собрать эту силу и неожиданно поразить растерявшегося врага. Старик знал каждый шаг друзей и врагов.
Верховники, хотя наконец и поверили его болезни (никого из них даже не допускали к Андрею Ивановичу), все же считали долгом посылать ему протоколы, указы, доклады при кратких секретных мемориях, обыкновенно составляемых Василием Петровичем, об общем положении дел.
Вице-канцлер внимательно все прочитывал и возвращал в совет доклады и указы неподписанными. Он ведь так плох, что не может держать в руках пера.
Об успехах среди сторонников самодержавия он знал подробно от Рейнгольда. О настроении шляхетских кругов — от своей жены, имевшей сведения от княгини Черкасской, а через Салтыкову — от ее брата-фельдмаршала, у которого постоянно собиралось шляхетство во главе с генералом Матюшкиным.
Искусный старик, казалось, держал в руках все нити интриги. Через жен он влиял на мужей, раздувая глупое честолюбие фельдмаршала Трубецкого, завидовавшего положению и популярности Долгорукого и Голицына, внушая Черкасскому, что он унижен верховниками, что ему надлежало бы быть канцлером и так далее.
Все эти меры имели успех, и, казалось, вице-канцлеру удалось всех натравить на Верховный совет. Казалось, его дальновидные соображения уже увенчались успехом.
В тиши своего кабинета, сидя перед камином, вице-канцлер мечтал с закрытыми глазами о своем грядущем величии.
Императрица, по-видимому, все больше и больше проникалась его советами и решимостью к предстоящей борьбе.
Горделивые мечтания Остермана были нарушены приходом его жены. Она приехала из дворца, видимо, взволнованная.
— Ну, что там? — спросил Андрей Иванович, целуя ее руку.
— Я ничего не понимаю, — начала баронесса.
— Моей маленькой Марфутчонке ничего и не надо понимать, — с улыбкой ответил Остерман. — Ей следует только быть внимательной и исполнять со своим обычным женским искусством поручения своего старого мужа.
— Это не мало, — отозвалась Марфа Ивановна.
— Это очень много, — сказал Остерман, снова целуя ее руку. — Но в чем дело?
— Я до сих пор думала, — начала баронесса, — что князь Черкасский ненавидит Дмитрия Голицына, князь Трубецкой — фельдмаршалов, а генерал Матюшкин, свойственник и любимец государыни, стоит на ее стороне против всего Верховного совета.
— Ну, да, — нетерпеливо произнес Остерман. — Он же подал особый проект…
— Ну, так я должна сказать, что они, должно быть, помирились, — сказала баронесса.
— Что? — в изумлении спросил Остерман.
— Да, — повторила баронесса. — Они все трое были сегодня у императрицы. Был и Василь Лукич. Я сама видела своими глазами, как они дружески беседовали… Я сама слышала своими ушами, как Матюшкин сказал Василь Лукичу: «Дмитрий Михалыч прав. Надо нам соединиться всем вместе — и сговоримся. Мы не поняли друг друга. Но теперь Дмитрий Михалыч знает, что мы не враги Верховного совета…»
«Вот что, — думал Остерман, и его сердце упало. Если это так, то, кажется, я захвораю на самом деле».
Но голос его был ровен, когда он громко спросил:
— Что еще?
— Они все вместе вошли к императрице и очень долго были там, — говорила баронесса. — Герцогиня Екатерина сказала, что вчера у Головкина Дмитрий Михалыч уж очень был дружен с генералом Матюшкиным…
«Ужели Дмитрий Михалыч перехитрил меня? — думал Остерман. — Но мы еще посмотрим… только бы не отступила императрица».
— Ты видела после этого "императрицу? — спросил он.
— Нет, — ответила баронесса. — Она выслала к нам своего маленького пажа сказать, что мы не нужны.
— А те уехали?
— Они, по-видимому, прошли на половину к Василь Лукичу, — ответила Марфа Ивановна.
— Кто сегодня дежурный? — спросил Остерман.
— Граф Левенвольде, — ответила Марфа Ивановна.
— Хорошо, благодарю, — произнес Остерман. — Все, что ты сказала, важно, но не страшно. А теперь, дорогая Марфутчонка, — закончил он, — я бы хотел немного подремать здесь. Я плохо спал ночь.
Марфа Ивановна встала.
— Спи, Иоганн, я не велю тебя тревожить, — сказала она.
— Да» — наклонил голову Остерман. — Я никого не могу принять, за исключением графа Рейнгольда.
— Хорошо, Иоганн.
Привычным движением Марфа Ивановна оправила на ногах больного меховое одеяло и тихо вышла из комнаты.
Остерман, конечно, вовсе не хотел спать. Он хотел остаться один — обдумать способы расстроить зарождавшийся союз.
Партии Черкасского и Матюшкина имели за собой большинство. Соединившись, они явятся выразителями пожеланий почти всего шляхетства и генералитета, а соединившись с верховниками, они станут несокрушимой силой.
Остерман глубоко задумался. Его деятельный ум составлял всевозможные комбинации. Но скоро он понял, что в его расчетах не хватает одного — он еще не знал отношения императрицы к создавшейся «конъюнктура».
Он был уверен, что при своей ловкости Рейнгольд сумеет узнать подробности, а то, может быть, и сама императрица даст ему поручение. Она верит в его преданность; она уже знает, от кого Густав Левенвольде получил письмо об ее избрании.
Остерман давно уже перестал скрытничать перед Рейнгольдом, совершенно прибрав его к рукам.
— Подождем, — сказал себе Остерман.
Но ждать ему пришлось сравнительно недолго. Часа через два явился Рейнгольд.
По одному взгляду на его расстроенное лицо Остерман понял, что вести, привезенные им, были неблагоприятны.
— Я думаю, что все кончено, — начал Рейнгольд, не здороваясь с Остерманом. — Кажется, все наши хитроумные комбинации приведут только к тому, что мы станем на голову меньше ростом, — закончил он с нервным смехом.
Остерман бросил на него острый взгляд, и насмешливая улыбка скользнула по его губам. Казалось, он подумал: «Ну, твоя-то голова — потеря небольшая».
— Прекрасно, граф, — холодно сказал он. — Но не надо преувеличивать ценности своих голов, когда дело идет о благе государыни и обширной империи; я жду от вас не ламентаций, а нужных сообщений.{63}
