Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера
И еще сказал Сладкая Нога Ицхаку:
– Есть тут всякая еда, которую принесла с собой ребецн, сядь и поешь! Каково твое мнение, Ицхак, о «венграх»? Я не знаю их за исключением одного обойщика мебели, который ухаживает за ребецн. Является себе тот самый человек ко мне и говорит мне: «На этой женщине я хочу жениться». Сказал я ему: «Если так, хорошо». Сказал он мне: «Что тут хорошего, ведь она не хочет». Сказал я ему: «Если так – нехорошо». Сказал он мне: «Если бы она уступила мне, было бы хорошо». Сказал я ему: «Если так, так – хорошо». Сказал он мне: «Как же ты говоришь, что – хорошо, ведь есть у меня жена». Сказал я ему: «Если так, так ведь нехорошо». Сказал он мне: «Я мог бы дать ей гет». Сказал я ему: «Если так, так – хорошо». Сказал он мне: «Но по ктубе[93] я ей много должен». Сказал я: «Если так, так – нехорошо». Сказал он мне: «Если я беру в жены ребецн, может она заплатить моей жене по ктубе». Сказал я ему: «Если так, так – хорошо». Сказал он мне: «Что тут хорошего, ведь ребецн не слушает меня!» Сказал я ему: «Если так, тогда – нехорошо». Сказал он мне: «Если ты уговоришь ее, она послушается тебя». Сказал я ему: «Зачем мне уговаривать ее?» Сказал он мне: «Чтобы сделать доброе дело для еврея». Сказал я ему: «Доброе ли это дело для тебя, я не знаю, но ясно, как Божий день, что это будет добрым делом для той женщины, которая освободится от тебя». Сказал он мне: «Как это так, что жена моя ближе для тебя, чем я?» Сказал я ему: «Потому что она – твоя жена». Сказал он: «Если ты меня так ценишь, уговори ради меня ребецн». Сказал я ему: «Она не слушается меня». Сказал он мне: «Мне ты говоришь? Да ведь похвалы тебе не сходят с ее уст». Сказал я ему: «Много раз говорил я ей: сестра моя, не утруждай себя, чтобы приходить ко мне, а она не слушает меня и приходит». Исказилось его лицо, и он начал орать: «Ведь это запрещено крепко-накрепко. Бывшая жена она тебе, и нельзя тебе быть наедине с ней>. Сказал я ему: «Не сердись, реб Мендл, гнев – это идолопоклонство». Сказал он мне: «Невежда, меня ты учишь?! Я был одним из лучших учеников ешивы». Сказал я ему: «Жаль мне того человека, что он не остался холостым». Сказал он мне: «Чего тут жалеть?» Сказал я ему: «Если бы ты остался холостым, не было бы у твоей жены напасти с мужьями». Сказал он мне: «Мужья, ты говоришь? Но ведь нет у нее никого, кроме одного мужа». Сказал я ему: «И он тоже лишний>. Сказал он мне: «Как ты смеешь говорить, что я лишний!» Сказал я ему: «Ведь ты хочешь отпустить ее, значит, ты считаешь, что ты не нужен ей>. Сказал он мне: «А ты? Почему ты развелся с ребецн?» Сказал я ему: «Лучше пусть она получит свободу при помощи развода, а не по смерти ее мужа. Ведь если умрет ее муж, она будет считаться роковой женщиной, а смертоносную женщину опасно брать в жены»[94]. Мы еще продолжаем разговаривать, как приходит ребецн. Спросил «венгр»: «Что ты делаешь здесь?» Сказала она: «А ты, мистер Мендл, что ты делаешь здесь?» Сказал он: «Пришел я советоваться по поводу нашего сватовства». Сказала она: «И я тоже пришла не для чего иного, как для этого». Сказал он: «И что он говорит об этом?» Сказала она: «Так ведь он перед тобой, спроси его». Сказал он мне: «Ну, так как?» Сказал я честно: «Это дело мне не нравится. Почему? Потому что есть у тебя жена, зачем тебе вторая». Сказал он: «Как это понять, зачем мне вторая, – ведь первой я даю гет». Сказал я ему: «А она согласна?» Сказал он: «Согласна она или не согласна… Отродясь не обращал я внимания на желания женщин!» Погрозила ему ребецн пальцем и сказала: «Ну-ну… мистер!»
3
У Ицхака разболелась голова, ему захотелось вернуться в свою гостиницу и сомкнуть измученные глаза. Но сил идти у него не было. Наморщил он лоб и прикрыл рукой глаза, думая при этом: что я делаю здесь и почему не вернулся я в Иерусалим?
Сжался Иерусалим до размера глазного яблока человека и предстал перед ним таким, каким он выглядит в субботу утром. Жители всех иерусалимских кварталов направляются к Западной стене. Одни приходят с юго-запада, а другие приходят из западной части города; одни приходят с севера, другие приходят с востока, а третьи поднимаются в город с юга. Все закутаны в талиты и одеты в субботнее платье. Подошли к Западной стене – находят там несколько миньянов. В одном миньяне начинают утреннюю молитву, а в другом миньяне – уже мусаф[95]; в одном миньяне читают Тору, а в другом – уже раздел из Книги пророков. И когены благословляют народ как в начале утренней молитвы, так и во время мусафа. Одни благословляют – на нигуны хасидов, а другие – на нигуны митнагедов; эти – на нигуны ХАБАДа, а эти – на нигуны карлинских хасидов, эти – на нигуны Садигоры, а эти – на всякие другие красивые нигуны. И всюду старые и молодые, уже закончившие молитву, сидят на скамьях и читают псалмы.
И уже позабыл Ицхак, что он находится в бараке Сладкой Ноги в песках Яффы, и кажется ему, что он в Иерусалиме. Встал он и пошел к Шхемским воротам, а оттуда – к улицам за стенами, а оттуда – к Венгерскому кварталу. И по дороге он видит Шифру, стоящую у окна в субботнем платье. Спрашивает Ицхак шепотом: «Шифра, отчего ты такая грустная?» Отвечает Шифра: «Ты меня спрашиваешь? Спроси сам себя». И хотя она грустит, голос ее – сладок. Хочется Ицхаку стоять и слушать. Прыгнул на него вдруг пес и отвлек его. Прикрикнул на собаку Сладкая Нога: «Иди отдохни, Цуцик!» Не послушался его пес, и рванулся, и выбежал наружу. Засмеялся Сладкая Нога и сказал: «Мир перестал слушаться меня».
Сказал Сладкая Нога: «Абу Хасан обратился ко мне. Хочет он покрасить свой дом. Но я не могу идти к нему, потому что уже обещал соседу, геодезисту, помочь ему в замерах дорог, ведущих в Газу. Но я не могу идти с ним, так как уже обещал Гольдману отправиться с ним в Шхем, потому что назначил его паша инженером, ответственным за весь Шхем. Однако я не хочу идти с ним, потому что я не люблю арабов, которые слоняются без дела, подобно женщинам, и сваливают свою работу на тебя, подобно женщинам, которые после того, как ты сделал за них их работу, считают, что оказали милость тебе: «Сдери с себя шкуру, любимый, и сделай мне красивую шубу». А как только ты содрал шкуру со своего мяса, обратила свой взгляд женщина на шкуру другого. Итак, тот самый эффенди послал за мной. Если ты хочешь, иди к нему, но не сегодня, ведь еврей, нарушающий субботу, ненавистен ему. Какую недельную главу читают сегодня? Ты тоже не знаешь? Кажется мне, что мы находимся в разделе «Балак». Цуцик, что ты хочешь? Ведь это наш друг, Ицхак. Как-то раз в седьмой день Песаха утром сидел я на завалинке рядом с казенной конторой перед ее закрытием. Услышал странные голоса, похожие на голоса русских. Откуда тут быть русским? Прислушался я и услышал «Благословен ты Богг Авраггама, Богг Ицхака и Богг Якова». Вошел я и увидел группу кацапов, укутанных в талиты, и понял, что они – новообращенные. Подошло несколько человек к Шаулю Коэну тому самому пламенному сионисту, который уехал потом в Австрию, и попросили его подняться на возвышение. Пожал он плечами и не захотел подниматься. Сказал он: «Разве я фанатик, чтобы подниматься на возвышение?» Был там Хемдат. Схватил он Шауля Коэна и не отстал от него, пока не взошел тот на возвышение, и не произнес благословение когенов, и кацапы не ответили ему во всю глотку. Если бы не были они герами[96] я бы испугался, что идет тут погром. Господь, Благословен Он, следит за Своим миром. Если евреи не желают молиться, вселяет Он это желание в кацапов, и те проходят гиюр, и собирают миньян, и молятся, и заставляют безбожника взойти на возвышение. В связи с чем сказал я это? В связи с тем самым арабом. Если мы не отличаем субботу от будней, говорит гой: «Презираю я вас». Когда я был в Иерусалиме, я не нарушал субботу. И когда видел я человека, преступающего закон в Иерусалиме, был поражен: неужели это возможно, что человек грешит в Иерусалиме?! Вообще-то я не знаю, что это – грех. Но когда я хочу сделать нечто, а сердце говорит мне: не делай! – понимаю я, что есть тут грех. Спрашиваю я себя, если грех это, почему же жажду я это сделать? Пока я об этом раздумываю, я не делаю, и оттого, что я не делаю, на сердце у меня покойно, как будто я сделал доброе дело. И оттого что так это, удерживаюсь я от всего, что кажется мне грехом. Если так, то, возможно, и в отношении заповедей – это так. Ведь заповедь – это действие, а действие прогоняет бездействие. Попадается мне случай исполнить заповедь – я делаю, но, несмотря на это, не покидает меня чувство покоя, напротив, оно усиливается. Не покой вроде «сиди и ничего не делай», но покой, пробуждающий душу. И вот ведь что удивительно, если – покой, так ведь нет пробуждения, а если пробуждение, нет покоя. Но, несмотря на то что есть тут явление и его прямая противоположность, прихожу я в состояние душевного равновесия. Если так, почему мы не соблюдаем заповеди и грешим? Это – вопрос, и я не знаю ответа на него. И наверняка уйду я из мира с грузом грехов. Ты видишь, Ицхак, когда человек умирает, нос его, который стоил в глазах герцога всего золота его сокровищницы, покрывается червями и отпадает». И тут ухватил Сладкая Нога себя за нос и захохотал: ха-ха-ха. Но тут же изменился его голос, и он сказал с грустью: «Что толку от любви, если ее носитель мертв».
