Колин Маккалоу - Песнь о Трое
Когда ритуал был окончен, Одиссей, остальные цари и я последовали за Агамемноном в его дом, где нас ждал пир. Никто из нас никогда не отказывался разделить трапезу с верховным царем — лучше его стряпух не было ни у кого. Сыр, оливки, хлеб, фрукты, жаренное на вертеле мясо, рыба, медовые сласти, вино.
Настроение у нас было хорошее, мы были оживлены, беседа перемежалась смехом и шутками, вино было превосходным. Потом Менелай позвал аэда с лирой. Мы, уже размякшие от вина и еды, устроились поудобнее и приготовились слушать. Еще не родился ахеец, который не любил бы песен, гимнов и сказаний своей страны; песнь аэда мы предпочли бы женскому ложу.
Аэд спел нам сказание о Геракле, потом терпеливо дождался, пока стихнут чересчур возбужденные рукоплескания. Слова и музыка были одинаково прекрасны; Агамемнон привез его с собой из Авлиды десять лет назад, но он был уроженцем севера, и говорили, будто его предком был сам Орфей, певец певцов.
Кто-то просил спеть военный гимн Тидея, кто-то — плач Данаи, Нестор хотел сказание о Медее, но он качал головой на каждую просьбу. А потом преклонил колено перед Агамемноном.
— Мой господин, я сочинил песнь о событиях, которые к нам намного ближе, чем подвиги древних героев. Если тебе угодно, я могу ее спеть.
Агамемнон наклонил царственную, седеющую голову:
— Пой, Алфид из Сальмидесса.
Музыкант нежно провел пальцами по туго натянутым струнам, чтобы пробудить свою возлюбленную лиру к жизни. Песнь была полна грусти, но и славы тоже — песнь о Трое и армии Агамемнона под ее стенами. Он завладел нашими мыслями на долгое время, ибо такую длинную поэму нельзя спеть за несколько мгновений. Мы сидели, подставив кулаки под подбородки, и не было ни единой пары сухих глаз, ни единой сухой щеки. Он закончил смертью Ахилла. Остальное было слишком скорбным. Нам до сих пор было тяжело думать об Аяксе.
Одет в золото смерти тот, кто в жизни всегда был золотым,Его прекрасная маска тонка и бесстрастна,Его дыхание отлетело навеки, его тень во мраке рассеялась.Тяжелы его сжатые руки в золотых наручах,Растаяла его смертная суть, слава его воплотилась в металл,Несравненный Ахилл, его бронзовый голос пронзило молчание.О божественная муза, дай моему сердцу силу, позволь мне вернуть ему жизнь!Через слова мои пусть оденется он в живое золото,Пусть шаги его звенят пустотой страха и ужаса,Позволь ему мерить шагами равнину перед угрюмой Троей!Позволь мне показать, как он встряхивает длинным золотым гребнем шлема,Запомнить его сияющим, как прекрасное солнце,Бегущим без устали по росистым троянским лугам,Завязки кирасы покачиваются в такт,Славный Ахилл, безгубый сын Пелея.
Мы славили Алфида из Сальмидесса долго и громко от самого сердца; он дал нам почувствовать вкус бессмертия, ибо его длинной песне было наверняка суждено прожить дольше, чем любому из нас. Думаю, это потому, что мы еще дышали, но уже вошли в песнь аэда. Этот груз был слишком тяжел.
Когда рукоплескания наконец утихли, мне захотелось остаться наедине с Одиссеем; собрание мужчин казалось чуждым тому настроению, которое аэд пробудил в нас. Я посмотрел на Одиссея, который все понял, и нам не пришлось осквернять этот момент словами. Он встал, повернулся к двери и громко ахнул от изумления. В комнате повисло внезапное молчание, и все головы повернулись в его сторону. И ахнули все вместе.
С первого взгляда сходство было поразительным; мы все еще были под чарами песни, и нам показалось, что Алфид из Сальмидесса вызвал тень послушать его песнь. Ахилл тоже пришел послушать! И он был из плоти и крови!
Потом я взглянул повнимательнее и понял, что это не Ахилл. Этот человек был так же высок и широк в плечах, но на много лет моложе. Его борода еще не огрубела, и цвет щетины был более темного золотого оттенка, а глаза более янтарными. И у него была пара прекрасных полных губ!
Никто из нас не знал, как долго он уже стоял там, но страдание на его лице означало, что достаточно долго, чтобы услышать по крайней мере конец песни.
Агамемнон встал и подошел к нему, протянув руку:
— Приветствую тебя, Неоптолем, сын Ахилла!
Молодой муж печально вздохнул:
— Благодарю. Я приехал помочь, но я отплыл раньше, чем… раньше, чем я узнал, что мой отец мертв. Я услышал об этом от аэда.
Одиссей присоединился к ним:
— Разве может быть лучший способ узнать ужасную новость?
Вздохнув, Неоптолем склонил голову:
— Да, песнь рассказала обо всем. Парис мертв?
Агамемнон взял обе его руки в свои:
— Да, мертв.
— Кто его убил?
— Филоктет, стрелами Геракла.
Он старался быть вежливым, заставлял свои черты сохранять бесстрастность.
— Мне очень жаль, но я не знаю ваших имен. Кто такой Филоктет?
Филоктет откликнулся:
— Я.
— Меня здесь не было, и я не мог за него отомстить, поэтому я должен поблагодарить тебя.
— Знаю, мальчик. Тебе хотелось бы сделать это самому. Но я встретил негодяя случайно — или по повелению богов. Кто знает? А теперь, раз ты нас не знаешь, позволь мне всех тебе представить. Первым тебя приветствовал наш верховный царь. Следующим был Одиссей. Остальных зовут: Нестор, Идоменей, Менелай, Диомед, Автомедонт, Менесфей, Мерион, Махаон и Еврипил.
Как же уменьшились наши ряды!
Одиссей, восторженный Автомедонт и я отвели Неоптолема к мирмидонским укреплениям. Путь был достаточно долгий, и весть о его прибытии обогнала нас. Повсюду, где мы проходили, воины высыпали из домов и приветствовали его от всего сердца, так же как когда-то приветствовали его отца. Мы обнаружили, что он был похож на Ахилла не только внешне; он принимал их исступленную радость с той же тихой улыбкой и беззаботным взмахом руки, и, как его отец, он жил сам в себе, не выплескивая свой характер на всех, с кем ему доводилось общаться. По пути мы, заполняя пробелы в песне, рассказали ему, как умер Аякс, рассказали про Антилоха и всех остальных павших. Потом мы стали рассказывать про живых.
Мирмидоняне стояли, построившись в шеренги. Ни единого приветствия не прозвучало, пока мальчик — ему не могло быть больше восемнадцати — не обратился к ним, не заговорил первым. Тогда они стали мечами плашмя бить о щиты, пока этот шум восторга не заставил нас с Одиссеем уйти. Мы побрели на другую сторону берега к нашим собственным укреплениям.
— Вот так, Диомед, все идет к концу.
— Если богам ведома жалость, я молю их, чтобы все шло к концу.
Он сдул с глаз прядку волос.
— Десять лет… Странно, что Калхант оказался прав. Интересно, что это — удачное совпадение или у него действительно был дар предвидения?
Я поежился:
— Не стоит сомневаться в жреческих способностях, это недальновидно.
— Может быть, может быть… О, отряхнуть с волос троянскую пыль! Снова плыть в открытом море! Смыть вонь этой равнины чистой соленой водой! Отправиться туда, где в воздухе нет ветра и звезды светят сами по себе, а не соревнуются с десятью тысячами костров! Очиститься!
— Я мечтаю о том же. Хотя мне тоже трудно поверить, что все почти закончилось.
— Напоследок я устрою катаклизм, который заставит ревновать Посейдона.
Я уставился на него:
— Ты придумал, как это сделать?
— Да.
— Расскажи мне!
— Раньше времени? Эх, Диомед, Диомед! Даже тебе я ничего не скажу! Но время скоро придет.
— Заходи в дом и дай мне омыть твои рубцы.
Он рассмеялся:
— Они заживут.
На следующий вечер Неоптолем ужинал с нами.
— Неоптолем, у меня есть кое-что, что я должен тебе передать, — сказал Одиссей, когда с трапезой было покончено. — Это мой тебе подарок.
Неоптолем озадаченно посмотрел на меня:
— О чем это он?
Я пожал плечами:
— Об этом не знает никто, кроме него самого.
Он вернулся, везя на колесиках огромный треножник, на котором были разложены доспехи, которые Фетида выпросила у Гефеста.
Неоптолем вскочил на ноги, пробормотав что-то, чего я не понял, потом протянул руку и нежно, с любовью прикоснулся к кирасе.
— Я рассердился, — сказал он с глазами, полными слез, — когда Автомедонт рассказал мне, что ты выиграл их в споре с Аяксом. Но я должен просить у тебя прощения. Ты выиграл их, чтобы отдать мне?
Одиссей широко улыбнулся:
— Они тебе подойдут, юноша. Их следует носить, а не вешать на стену или тратить на родственников мертвеца. Носи их, Неоптолем, и, может быть, они принесут тебе удачу. Но тебе понадобится время, чтобы к ним привыкнуть. Они весят почти столько же, сколько ты сам.
В следующие пять дней у нас было несколько мелких стычек; Неоптолем попробовал на вкус своих первых троянцев и облизнулся. Он был воином, рожденным для битвы и жаждавшим ее. Его единственным врагом было время, и он это знал. Его глаза говорили всем нам, что он понимает, что ему суждено сыграть лишь маленькую роль в последних мгновениях великой войны, что лавровые венки плетутся для других, тех, кто выдержал все десять лет. И все же он имел решающее значение. Он принес надежду, ярость и новые силы; когда он проезжал мимо в колеснице отца и в отцовских доспехах, глаза воинов — мирмидонян, аргивлян или этолийцев, без разницы, — следовали за ним с собачьей преданностью. Для них он был Ахиллом. И все это время я продолжал наблюдать за Одиссеем, с нетерпением ожидая приглашения на совет.
