Наташа Боровская - Дворянская дочь

Я догадывалась о физической непригодности и моральной развращенности, скрывающихся за неистовой жаждой удовольствий и наживы в этой Белой Ставке. По мере того как я приближалась к освещенному центру, полному автомобилей и экипажей, офицеров конных и пеших, женщин в широкополых шляпах и легких летних платьях, этот город в свободной игре прихотей казался, возможно, больным, но не умирающим, как Россия при красном режиме. Еще слышался смех. Свободно можно было купить газеты всех оттенков и направлений. Священники свободно ходили в своих рясах. Не было этого всеобщего отупляющего однообразия, страха, безлюдия.

Я зашла в церковь, где было полно народу, в основном женщин, молящихся за своих, сражающихся на фронте мужчинах. Поставила свечу святому Владимиру, нашему семейному покровителю, и когда я опустилась на колени для молитвы, мысль, возникшая у меня на корабле в беседе с сестрами-добровольцами, подсказала решение: я должна вступить в Белую армию сестрой милосердия.

Я знаю, как остановить кровотечение. Я умею чистить и перевязывать раны. Я могу помочь при простом переломе, а если надо и при сложном. Я могу снимать боль без наркотиков. Я не знаю как, но у меня есть такой дар. Я — фронтовая сестра милосердия, чье умение пропадает зря. Разве это не мой долг помочь единственному, еще сражающемуся движению всеми возможными для меня средствами, спасти мою страну от красной гибели? Разве не буду я ближе к Стефану, живому или мертвому, на русской земле? И даже если красные убьют меня, как тот белый офицер убил сестру Красной армии, разве не будет это достойной данью тому, кто умер за меня?

— А как же Алексей? — говорил другой голос. — Он ждет тебя обратно. С ним няня. Как же она без тебя? Алексей позаботится о няне, — отвечал первый голос. — Он привыкнет к моему отсутствию. В конце концов, я всего лишь дорогая безделушка. Он станет великим и знаменитым и без меня.

— Остановись на мгновенье, — говорил второй голос, — прежде чем отбросишь защиту, нежность, товарищество, которые он предлагает. Пожертвуешь ли ты ребенком — а ты знаешь, что хочешь ребенка, — спокойной жизнью, возможностью заниматься медициной? Отдашь ли ты все это за полевой госпиталь, настоящую смертельную опасность, а может быть и самое страшное?

— Я не могу представить себе ту жизнь, о которой ты говоришь, — возражало мое второе «я». Мир, будущее, безопасность, уют — эти слова больше не имеют для меня смысла. Заслуживаю ли я их? Даже хочу ли? Война, жертвы, лишения — вот все, что я знала. Среди них я, возможно, смогу научиться служить ближнему, как служит Семен, без надежды на награду на этом свете. И тогда, если я умру, я, может быть, найду дорогу в Сад.

Я вернулась в госпиталь-изолятор на следующий день рано утром, чтобы сказать Борису Майскому о своем решении добровольно вступить в Белую армию.

— Нет, Татьяна Петровна, я умоляю вас! — он вышел из состояния прострации и оживился. — Обстоятельства, поверьте мне, хуже, чем в 1915 году. Если красные захватывают госпиталь, они не щадят ни раненых, ни персонала. Те, кто умирает быстро, счастливцы. Боже упаси вас попасть им в руки! Если не ради меня, то хоть ради вашего отца, откажитесь от этого!

— Если бы отец был жив, разве не сражался бы он на стороне белых, и разве не была бы я на его стороне?

— Он защитил бы вас. Больше некому. Вы можете думать, что мы, белые, еще цепляемся за такие понятия, как честь и благородство. Но это лишь немногие из нас. На нашей стороне только ненависть и отчаяние, на стороне же красных — ненависть и страх.

— Отчаяние! Почему не надежда?

— Надежда поверхностна, эфемерна, а отчаяние глубоко и прочно.

— А страх, почему страх на стороне красных? — этого я не могла понять.

— Страх перед возмездием. Он действует очень сильно. Человечности нет ни в одном лагере. Уезжайте из России, Татьяна Петровна, начинайте новую жизнь!

Его волнение потрясло меня, но оно не смогло поколебать мое решение.

— У меня есть кое-что для вас, — сказал он, пока я молчала. — Семен, — позвал он, — дай мои пистолеты.

Семен достал из-под кровати шкатулку, в которой лежала пара прекрасных пистолетов, смазанных и блестящих.

— Я собирался оба оставить Семену, — сказал Майский. — Но теперь я поделю их между вами. У вас больше нет вашего револьвера, Татьяна Петровна?

— Его отобрали в госпитале в Пскове.

— Тогда вам нужно оружие. Берите этот, более тяжелый и покажите мне, как вы будете его держать.

Я повернулась боком, положила левую руку на правое плечо и оперлась рукой с пистолетом на поднятый локоть и предплечье, чтобы зафиксировать ее в таком положении.

— Очень хорошо. Потренируйтесь еще. Только обязательно сразу же получите разрешение, а то вас могут арестовать, как шпионку.

— Шпионку? Мы же на территории большевиков.

— Подозрительность и контрразведка есть и у белых. Это неизбежно в военное время.

Я вспомнила предупреждение Л-М.

— Я сразу же обращусь за разрешением. Я буду дорожить вашим подарком, Борис Андреевич.

Он кивнул и закрыл глаза в изнеможении.

Я помогла Семену помыть его хозяина и перестелить постель. Он был очень слаб, и я боялась, что он не переживет следующей ночи. Его вчерашний сосед по палате уже скончался, успев причаститься перед смертью.

— Мирно, — просиял Семен. — Так мирно их благородие отошли в царствие небесное.

Когда я поднялась, чтобы идти, Борис Майский вышел из оцепенения.

— Помните, что я вам обычно говорил, занимаясь с вами верховой ездой, Татьяна Петровна?

— Легкая рука, крепкая посадка, пятки вниз, голову вверх. Я никогда не забуду этого. Да пребудет с вами Бог, Борис Андреевич, — я наклонилась, чтобы поцеловать его в лоб на прощание.

— Семен, — сказала я, когда он провожал меня, держа под мышкой кожаную шкатулку с пистолетами и коробкой патронов. — Ты поедешь со мной после смерти Бориса Андреевича?

— Спасибо, Татьяна Петровна, но я здесь нужен, чтобы ухаживать за их благородиями. Они знают, что я не оставлю их, если придут красные, — он похлопал по коробке с пистолетами. — Я обещал.

У меня кружилась голова.

— Но ты, Семен, что станет с тобой?

— Я человек простой. Что до меня красным? Я спасусь, если Богу будет угодно.

— У меня есть родственник в генеральном штабе, — я дала ему имя Л-М. — Он поможет тебе. Прощай, Семен, сохрани тебя Бог.

Он вручил мне шкатулку, и я направилась прямо в кабинет доктора.

— Генерал Майский, кажется, умирает, — сказала я. — Сделаны ли какие-нибудь приготовления для его похорон?

— Это дело военных властей, — доктор выглядел еще более раздраженным, чем раньше. — Мы только сообщаем о смерти. Если тело не затребуют в 24 часа, его увозят вместе с остальными.

— Куда увозят?

— В братскую могилу.

Бездушие доктора возмутило меня до глубины души. Он просто ненавидел аристократов.

— С офицерами этого еще не случалось, — добавил он неожиданно, то ли из симпатии, то ли из опасения, что я причиню ему неприятности.

Я попросила его содействия:

— Я уверена, доктор, как и все, кто служит нашему делу, вы хотели бы, чтобы генералу Майскому были отданы все воинские почести.

По какому-то наитию я вышла из госпиталя через заднюю дверь и увидела, как в фургон забрасывают какие-то длинные серые, увязанные в простыни тюки.

Настоящее средневековье — из чумного дома в похоронную яму, подумала я, прикованная к месту этим зрелищем. Дверь фургона захлопнулась.

— Чего надо? — грубо спросил возница.

Я покачала головой и ушла.

— Они не посмеют запихнуть вас в фургон, чтобы сбросить в братскую могилу, Борис Андреевич, обещаю вам, — сказала я, сжимая в руках драгоценный подарок.

Этой же ночью Коленька спросил о Борисе Майском, и я сказала, что он умирает.

— Я уверена, ему будут возданы последние воинские почести, как и положено. Если этого не будет сделано, я и мои друзья воспримем это как личное оскорбление, — я говорила эти слова, зная, что они дойдут до ушей тех, от кого это зависит.

Я также попросила своего доверенного зарегистрировать мой пистолет и достать мне разрешение. Он был слишком велик, чтобы уместиться в кармане или за пазухой, но перевязь через плечо будет сделать легко.

— На это, Татьяна Петровна, понадобятся деньги, — Коленька впервые уклонился от «высочайшего» повеления.

— Я сообщу в Константинополь, — мне было уже неловко злоупотреблять гостеприимством наших хозяев. — Я напишу так, что Алексей и няня не смогут мне отказать.

— Коленька, как тебе не стыдно! — Зинаида Михайловна отколола золотые часики со своей груди. — Заложи их и достань разрешение для ее высочества.

— Где я их заложу, когда все евреи сбежали перед нашим приходом? — Коленька, как бы оценивая, повертел безделушку в руках.