Глеб Пакулов - Гарь
— А как и не собачиться? — спросил, взбоднув сивой головой. — Ка-ак? Ежели который год гонишь, аки собаку. Я по-иному-то и поотвык, оно и за трапезой поманеньку взлаивать почал.
— От и не бегай боле, вовсе одичашь, — Никон всё улыбался, налаживая Ивана на дружий разговор. — Тут и место доброе есть в Благовещёнии. Тамо и Фёдор, дьякон мысленный, с ним и ругаться одна приятность, знаешь ты его, а поперечники мне любы, с имя просветы жизненные виднее, не всё сыр-бор чорной. — Ну, так — в Благовещёние протопопом? Что раздумываешь? Место тихое, царь кажный день к духовнику ходит. Государь тебя знает, люб ты ему пошто-то, ругатель. Вот и не упускай места золотого. Служи, да не шибко-то язык растопыривай.
Неронов замотал головой:
— Нет уж! Грех сребролюбия отжени от меня. Я нищ есмь, то и добро. Никомуждо не должон, окромя Богу. Да и остарел, согнулси, оно и к землице поближе. В монастырь постричеся ухожу, да подале куды от Москвы.
— А почто подале-то, — не поверил Никон. — Всё в неё прибегал, да и во как — подале. Тут и знакомцы давние и храмы добрые.
— А других и не быват, все церквы наши добры! — начал закипать Неронов. — Одначе понатолкал ты в них своей волей чужебесие латинское, и ушло из них чинное изрядство. Духа родного не стало, всё-то переиначено и растаскано по татьей присказке: «Господи, помоги наскрести да и вынести». А на слова Божьи: «Не может человек ничего принимать на себя, ежели не будет дано ему с неба» — ты начхал, тебе с какого-то другого неба указ даден! Вот токмо кем даден — назови?
Никон никак не ответил, начал хмуреть. Неронов заметил это, но продолжал своё, явно желая вывести из себя патриарха.
— Не назовёшь, тебе неможно вслух-то. Ты его одно што под одеялом в ночь кромешну мысленно поминашь. А я назову, — при-щурясь, вроде выцеливая кого-то в косматом лице Никона, неприязненно вышёптывал Неронов. — Дьяволом тебе даден, ему вы по новым служебникам тако-то молитесь в чине крещёния: «Да снидет с крещающимся, молимся тебе, дух лукавый».
Патриарх стиснул зубы, покатал желваками под густой волоснёй щёк.
— Это переписчики этак-то перевели с греческих книжек, печатанных в Вильне и ещё где, — глухо выговорил он. — Аз же греческого не знаю.
— И не знай! Зри служебник новый, его ты благословил на печатание, в нём же по-русски это начертано. Нешто и свого природного языка не розумеешь? Аще тамо другое кощунство тиснуто: «Запрещает тебе Господь, дьявол, пришедый в мир и вселившийся в человецех». Эт-то что же — дьявол запреты Господу ставит? И опять ты не узрел або не захотел? Ну-у, тады кому из них служишь?..
Никон резво встал, сволок с головы клобук, швырнул на столешницу и широкий, взлохмаченный навис над Нероновым, невидяче уставясь на гостя жуткими глазами:
— Людие учёные трудились, вонми ты это!
Бывает — влетит в натопленную избёнку морозный сквозняк, опахнёт инеем стеклины в окошицах, и они обельмеют, как глаза у слепца. Такими-то глазами и воззрился на обличителя патриарх и посох поднял, как копие ратоборец. Однако ударить Неронова не позволила молнией проблескнувшая перед ним встреча с ведуном или броднем на берегу Волги в давнем отрочестве и слова его услышал: «Быть тебе великим государем!» Эту первую фразу он запомнил и любил повторять, а вот вторую гнал, велел себе забыть её, но она не покидала его, великого государя патриарха, улеглась змеёй на задворках памяти, да нет-нет и язвила своим ужалищем. И теперь каждое слово фразы той чугунным билом долбило в голове: «…но быть тебе и великим грешником».
И Никон опустил посох. На подогнувшихся коленях расслабленно осел на скамью и уткнул лохматую голову лбом в край столешницы. И, как оттаившие окошицы пускают тихие промоинки, осветляя стеклины от бельм изморозных, так и Никон тихо заплакал, а когда поднял голову и посмотрел на Ивана, то в промытых глазах сиротинкой забитой жалась без надежды на сострадание просьба.
— Сказывай, Иване, — вновь никня головой, проговорил, как приказал. — Всё сказывай, как на духу сказывай, у тя за щекой завсегда пасёное слово припрятано, ужо растопырь язык-то, не жалуй.
Он знал — ежели понесло Ивана, понесёт, пока не выговорится, не сольёт накопившуюся в беготне муть. И Неронов, замешкав было, продолжил, поначалу умягчая слова, словно жалея, но и заводясь, как обычно:
— Я скажу, что народ сказывает, а он от дыб и встрясок, срубов огненных да пальцев рубленых вконец отчаялси: «…осталось нам ходу в огонь да в воду». Тако вот уготовилси. Аще грит: выковал Никон рогатину из рога сотаны и пропнул ею веру святоотеческую, да самому на неё и напрать станет, аки ведмедю шалому.
Патриарх завозил головой по столешнице:
— Ох напра-ать! Хошь и не един я ковал её, — признал глухо сквозь спазмы. — Не един, как не знаешь? Заглавный коваль кто, тебе вестно, я ж, аки теля, подручным труждался, одначе старалси нет моченьки.
— Да уж, намахалси молотом тем, отец отцов и святитель наи-крайнейший, тако ты величал себя, — кивая подтверждал Неронов. — И то правда, заглавный коваль — царь огречившийся, но-о, — Неронов воздел руки к небу, туда же завернул яркие от подступивших слёз глаза, — в памятном народе русском ты один останешься вовеки первым ковачем.
— Господи, помилуй, — зажмурясь, шептал Никон. — Ну, хошьба подох телок, опростал хлевок.
— Эт ты погодь до времени, я исчо кислого подолью, — пообещал Иван. — Друже твой Лигаридис, вертля чёртов, в коего и пестом в ступе не угодишь, — вражина и старой и новой твоей веры, паче всему православию, а ты его в услужение себе позвал, да ишчо Макарию Антиохийскому с Нектарием, да Паисию Александрийскому объятия раскрылил и кису с золотом растряс. А оне вовсе не те, кем прикидываются. Высший патриарх Парфений Константинопольской всех их соборне с престолов низложил за дела скверные, а Лигаридиса и проклял как паписта сущего, яко он есть легат папский, в коллегии иезуитской учительствовал, а ишчо ранее патриарх Константинопольской Дионисий тако о нём писал: «Лигарит — лоза не константинопольского престола, он есмь еретик и сосуд злосмрадный». Вот они такие к нам и припёрлись с поддельными грамотами, якобы от самого Парфения. Это их лжа, патриархов лживых! Лигаридис Папе Римскому клятвенно письмом обязалси привесть Россию в католичество, унию у нас утвердить. Кто он есть истинне — уму загадка: и обрезанец жидовской, и католик, и магометанство примал. В каку токмо веру не макан — на все руки подписуется, семи царям на однех подмётках служит. Нонеча оне, опрокляченные, вкруг тебя вьюнят, устами слюнявыми херувимов на туфлях цалуют, яко допредже у Папы Римского Благовещёние обслюнивали, а втай Алексею Тишайшему змеями шипят, мол, Никон вот-вот выше царства твого воспарит и род царской и весь Двор под нож пустит. Этакое я своими ушми знаю от бояр Милос-лавских, Хитрово, Стрешневых, кои тебе ладошами плескали, кода ты с Лексеем-то Михайлычем веру нашу дедовскую давил, а таперь оне изготовились царю и грекам-униатам подмогнуть затянуть на шею у тебя удавку, намылили ужо. Тако што — не спи! Порешат как Филиппа и опеть царь, как вдаве дед его царь Грозный, один на двух престолах усодится. Не спи, владыко, времени твоему — един скок сорочий. Патриарх Парфений Константинопольской в грамоте царю нашему особливо предупреждал о ватаге лживой: «Ежеле, уиаси Бог, пастыри лукавые у вас што содеют с обрядами древними прямыми, всё будет супротив канонов» и советовал поскору гнать их в выю, а лучче заковать и властем турским выслать, ибо объявлены у себя там ворами, каковы и есть. Плаха их заждалась, одначе царь наш не гонит их из России, оне ему здесь надобны, что тебя вконец из-нетить. Ещё скажу — грамоты Парфения мне довелося честь, оне не прямо царю в руки приходят, списывают их люди надёжные.
Долгонько молчал Никон. И не потому, что услышанное от Не-ронова было в диковину, сам кое-что знал, кое о чём догадывался, но о времени, которого осталось у него «на сорочий скок», подумать не мог, и это ужаснуло. Вякни такое кто другой, он не очень-то бы и поверил, но сказал Неронов — откровенный враг затеянной им ломки старых обрядов, — как было не верить? Не сам же Иван на себя новую плеть вьёт.
— Ты сказал, люди надёжные? — спросил, поднимая голову. — Назови, кого боле всех жалеешь?
Неронов перстом указал на скомканный клобук:
— Облачись. Ты есть святитель российской. Мы о тебе с братией челом Господу били.
Никон покорно сгрёб клобук, расправил, натянул на голову и перекрестился пястью. Сугрюмив брови, настороженно водил из-под них по Ивану бриткими, как кончики ножей-клепиков, глазами — не смутится ли? Неронов глядел на него строгим без-потёмным взглядом.
— Князь Хованской. Из наших боголюбцев, — не замешкав, ответил патриарху. — Он со своим полком стрелецким вьяве готов к прямому делу. Они вой правой веры.
