Мать королей - Юзеф Игнаций Крашевский
Зеймовит нахмурился.
– Уходить отсюда было бы рано, – ответил он. – Я как раз обрушусь в сенате на то, кого назначить опекуном Владиславу. Поэтому справедливо, раз мы ручались за него, чтобы опекали его мы, никто другой.
– Справедливо, это правда, – прервал тихо Дерслав, – но у нас выигрывает не то, что справедливо, а то, что… скажет Краковский епископ. Мне кажется, что он не даст опеку в княжеские руки, когда сам её может держать.
Князья замолчали, поглядывая друг на друга; а Болько, ударив ногой об пол, добавил:
– У меня пока нет ни желания взять опеку, ни надежды получить её, но надлежащего места у трона не уступлю. – И я! – сказал Зеймовит, а за ним другие повторили то же самое.
В Дерславе, хоть он обещал не примешивать себя к бунтовщикам и частично сдержал слово, всё ещё дрожала та жилка противостояния и противоречия, которая была практически у всей шляхты. Надежда на новую ссору между королём и князьями, когда едва одна буря была предотвращена, улыбалась ему. Он рад был ей тем больше, что мог смотреть на неё издалека, не подвергая себя какой-либо ответственности и опасности.
Поэтому он охотно подлил масло в огонь, и лихорадочно сказал:
– В самом деле, ваши милости, вы можете быть уверены, что в этом споре будете иметь за собой почти всю шляхту, потому что всем уже осточертело преобладание священников, которые одни хотят нами править.
Когда они это говорили, вернулся с перекошенным лицом юный Славич, слуга князя Зеймовита, которого с этим делом выслали к епископу Збышку.
– Ты говорил епископу, – начал немедленно Зеймовит, – что мы не откажемся от нашего права?
– Я выполнил посольство в соответствии с приказами ваших милостей, – сказал Славич, – но мне не повезло.
– Как это? – спросили вместе Семко и Болько.
– Епископ настаивает на своём, – сказал Славич. – И так же, как он однажды победил, показывая старый статут Казимира, снова мне тем самым статутом доказал, что архиепископ, или самый старший после него из епископов, не только имеет право сидеть по правую руку короля, но на том же троне, как король, и правит наравне с ним… Один мечом, другой крестой владычествуя над народом. А правда, что на первой странице статута нарисован король и епископ на одинаковых тронах, остальные пониже…
Зеймовит молчал.
– А кто это рисовал? – спросил он через минуту. – Такой же клеха, как и они! Не удивительно, что своего епископа он наравне с королём посадил… Мы не уступим.
Славич вздохнул.
– Епископ говорит, что не для себе, а по причине своего достоинства, которое тут представляет власть над душами святого отца, уступить также не может.
Все замолчали. Более горячий Болько начал бормотать:
– Мы поедем прочь.
– Нет, – прервал Зеймовит, – не поедем, напротив, будем с королём на рынке и вплоть до трона будем с королём, а тут решится дело…
Славич был озадачен. Дерслав, видя, что тут уже делать нечего, поклонился и вышел.
Он сразу поехал в город, везя Спытку из Мелштына желанную новость, что, хоть всё казалось оконченным, новый спор с князьями мазовецкими обещал раздвоение, которого так хотели.
Когда он с этой ведомостью вбежал к Мелштынскому, вскочил обрадованный Спытек, приказав позвать больного после вчерашнего дня Страша, чтобы обдумать, как этим спором воспользоваться.
Абрам Збусский и все враги епископа Краковского уже готовы были поддержать князей Мазовецких, видя в них своих будущих союзников.
Поскольку ни та, ни другая сторона уступать не хотела, они надеялись на рынке, в присутствии тысячи людей… если не устроить смуту и ссору, то по крайней мере какую-нибудь выходку князей Мазовецких. Так, те, что уже потеряли надежду вызвать ссору и гражданскую войну, снова пришли в движение от подходящей возможности выступить против епископа.
Когда это происходило в городе, королева в замке, которая всем тайно управляла и знала о каждом волнении умов, угрозе и намерении противников, с утра была поставлена в известность насчёт спора, который угрожал именно там, где обычный народ, не много понимающий, мог быть свидетелем приключения, умаляющего силу юного короля.
Когда ей об этом сообщили, она испугалась, но ни к епископу с напрасной просьбой, ни к князьям она посылать не смела и времени не было.
Как раз под её надзором шатный и слуги одевали королевича, а Сонька со слезами радости и материнской гордости смотрела на своего красивого ребёнка, который улыбался ей в королевском наряде. Маленький Казимир с любопытством бегал вокруг брата, разглядывая его и тоже по-детски радуясь.
Мать прижала его к груди.
– Подожди, – шепнула она ему, – и тебя ждёт корона! И ты её оденешь… я это чувствую и вижу!
На столе лежала приготовленная для Владислава корона, которую он должен был надеть на пурпурную шапочку, потому что была слишком велика для его головы.
Королева, которой свежее донесение не давало покоя, подошла к торжествующему сыночку и, поцеловав его в лоб, шепнула:
– Смотри, чтобы сделал так, как говорю… слушай меня хорошенько и пойми.
Владислав обратил искрящийся и любопытный взор на мать, дав знак головой, что исполнит её приказание.
– Когда сойдёшь на рынке с коня, чтобы занять место на троне, учти это хорошенько, если князья Мазовецкие начнут спор с епископами, кто должен сесть по твою правую руку…
Королева подняла руку вверх.
– Своей короной ты обязан епископу; ты был бы неблагодарным, если бы встал против него, но Мазовецкие и так враждебны, а обескураживать их не стоит.
Казалось, Владислав удивлёнными глазами ищет, каким бы средством эти две силы объединить.
– Лучше не садись на трон, чем в первый день, на первом шаге сделать себе врагов. Принимай мещан стоя, не вступая на трон.
Владислав, услышав этот совет, схватил руку матери и поцеловал.
Королева обняла его.
– Иди! Езжай! Тебя уже все ждут!
И, дрожа, осенила его в воздухе крестным знамением.
На рынке стояли такие густые толпы, что он весь казался усыпанным людскими головами. Окна были полны, крыши покрыты… Солнечный день обливал светом эту разноцветную картину, оживлённую и весёлую. Потому что, несмотря на то, что посреди этой многочисленной толпы была кучка враждебных и побеждённых, с завистью в сердце смотрящих на то, что происходило помимо их воли, это меньшинство исчезало среди неизмеримо большего числа весёлого народа, счастливого тем, что снова у них был свой государь, своя коронованная голова, свой видимый вождь.
Спытек, Страш, Абрам Збусский и те, кто был на их стороне, старались попасть как
