Григорий Чхартишвили - Аристономия
Антон вздрогнул – неподалеку, за последними домами местечка, раздался винтовочный выстрел.
Качнул головой на собственную нервозность. Подумаешь – кто-то выпалил спьяну. Вокруг столько пьяных и полупьяных остолопов с оружием. Даже странно, что до сих пор никому из них не приходило в голову устроить стрель…
Мысль оборвалась, заглушенная нестройным залпом. Трескучий грохот распорол ночь над темным полем – рваным огненным рубцом.
Что это?!
Всё поле озарилось сотнями вспышек. Антон вскрикнул – и не услышал сам себя.
Поле гремело и рокотало. Кто-то вдали крикнул, пронзительно:
– Do boju!!!
– Hurra-a-a! – откликнулась тьма множеством глоток.
От околицы бежал сильно кривоногий человек, будто катился на колесе.
– Полундра! Поляки! Черным-черно!
И пронесся мимо, размахивая карабином.
– Что? – растерянно спросил Антон.
И затоптался, закружился на месте.
Поляки? Как? Откуда? Ведь это же тыл!
Но кривоногий, наверное, был дозорный, ему лучше знать. И потом вот же – стреляют, кричат «хура!».
Нужно бежать на площадь, там штаб бригады. Какой-нибудь командир скажет, что делать. Вероятно, следует обороняться?
Спохватился, побежал. Уронил фуражку и не сразу заметил. Пришлось вернуться – пропало несколько драгоценных секунд.
Непонятно было вот что: стреляли не с одной стороны, а сразу отовсюду. Окружают? Или ночное эхо?
Где-то далеко застрекотал пулемет, но очень скоро умолк.
Задыхаясь, Антон бежал к центру местечка. Никого на улице не было, ни души.
Из-за плетня высунулся человек.
– Браток! Стой! Чего там?
Это был свой: богатырка со звездочкой, в одной руке револьвер, другая сжимает шашку – в обхват ножен.
– Поляки! Атакуют! На площадь надо!
Человек был коротко стриженный, в стороны торчали длинные усы с острыми концами, как у генерала Брусилова на портретах.
– Погодь, товарищ! Ты кто?
– Клобуков, секретарь члена эр-вэ-эс Рогачова!
– Оружие твое где?
Антон промолчал. Не будешь же сейчас объяснять, что, отправляясь на фронт, он твердо решил: оружия в руки не возьмет ни при каких обстоятельствах, ибо лучше дать себя убить, нежели убить самому.
Но усатый не ждал ответа. Он быстро вертел своей круглой головой.
– Я Бабчук, военком третьего кавполка. Зацепило меня утром. Вишь? – Антон заглянул поверх плетня и увидел, что одна нога у Бабчука в сапоге, а вторая обмотана толстым слоем бинтов. – Хлопцы уехали, меня сюда определили. Покуда госпиталь не подъедет. Вот и подлечился… – Военком выругался.
– Перелезайте сюда! Я помогу! – сказал Антон, оглядываясь на приближающиеся выстрелы. – На площадь надо! Там, наверно, будет оборона!
– Какая в… оборона? – Бабчук странно хохотнул, не переставая крутить головой. – Оглох ты, что ли? С трех сторон прут. Полк их, не меньше. Тикать надо, Каблуков. К Милютинскому шляху надо тикать, там тихо. Ты мне поможешь, Каблуков? Мне на одной ноге тикать погано. Лучше сразу пулю в лоб.
– Конечно помогу! – «Каблуков» так «Каблуков» – неважно. Антон привык к тому, что его фамилию перевирают. – Обхватывайте меня за шею!
Стал переволакивать раненого через плетень – плетень завалился. Черт с ним.
Побежали вперед. Бабчук держался за Антона, прыгал на одной ноге, опираясь на шашку и каждый раз вскрикивал от боли.
– Швыдче, швыдче! – приговаривал.
Метров двадцать они так проскакали, не больше.
– Стой!
– Что такое? Больно?
Раненый снова, как заведенный, мотал туда-сюда головой.
– Всё, парень. – Опять неестественно хохотнул. – Побегали, будя.
– Но почему? На площадь нужно!
– Оглох? Уланы впереди.
Со стороны майдана доносился топот копыт и лихой, разбойничий свист.
– Свистят, соловушки, ха-ха. Запечатали кубышку. Хана нам, товарищ.
Широкая улыбка кривила лицо усатого – у Антона губы тоже механически поползли в стороны.
– Что же делать? – крикнул он. Обычным голосом разговаривать было трудно – палили со всех сторон, близко уже.
– Гопак плясать.
Зачем Бабчук все время озирается, стало понятно, когда он сказал:
– Заховаться бы где. Самопозднее к полудню вышибут беляков наши с села. – И горько прибавил. – Эх, хлопцы, хлопцы. Определили на поправку! И я хорош. Через дурь свою загибаю.
Антон тоже стал смотреть вокруг. Да, нужно спрятаться! Пока темно, не найдут. А потом вернется товарищ Рогачов с подмогой.
– Смотрите, вон сарай!
– Нельзя. Хозяева враз поймут. Выдадут.
– Почему обязательно выдадут? Они трудовое крестьянство, они должны быть за нас.
– Галичане они, – сказал, будто сплюнул, Бабчук. – И собаки учуют. Это они, пока бой, тихие… А ну, давай за мной!
И запрыгал назад, чуть наискось, к ближайшему забору, за которым белели стены хаты.
– Так хозяева же, сами говорите!
– Пустая. Не видишь?
В самом деле – Антон разглядел – дом был нежилой: рамы выбиты, соломенная крыша наполовину провалена.
Внутри пусто, на земляном полу поблескивали лужи.
– Наверх!
По приставной лестнице на чердак. Осторожно наступая – не прогнили ли перекладины? – Антон вскарабкался первым. Бабчук, охая, лез следом. Револьвер он спрятал в кобуру, шашку засунул за ремень. Подтягивался на руках.
– Лестню подыми.
Правильно! Антон вытянул лестницу на чердак.
На полу грудами валялась гнилая солома, сильно пахло плесенью.
– В случае чего тут и смерть примем. – Бабчук сгреб солому в охапку, сел. – Устраивайся, товарищ Каблуков, удобней. Может, этот чердак – твой гроб.
Сам своей шутке посмеялся. Переполз поближе к оконцу, лег там.
Луна зашла за тучу. Улицы было не видно. Но, когда Антон выглянул, неподалеку с грохотом раскрылся и погас огненный куст.
– Пушка?
– Граната. Если к нам кинут, вся наша скворешня обвалится. Авось не кинут.
Военком сказал это шепотом, и Антон вдруг сообразил, что пальба почти стихла. Стреляли теперь не густо, одиночными. По всему селу, в разных местах.
Неужели бой уже кончился? Так быстро?
Наручные часы, еще цюрихские, показывали без двенадцати минут час. Когда выходил прогуляться, тоже посмотрел – была ровно половина второго. Прошло всего восемнадцать минут.
– Товарищ Бабчук, как вы думаете, а соседи ведь наверно услышали звуки боя? Может быть, подмога подоспеет еще до рассвета? Или же поляки, не дожидаясь, сами…
– Тсс! – цыкнул военком и осклабился. – Явились, родимые… Читай молитву, Каблуков, если слова не забыл. Я большевик, мне не положено.
Луна по-прежнему пряталась, но тем не менее Антон увидел, как во всю ширину улицы, от забора до забора, цепочкой движутся тени.
Раздалась какая-то неразборчивая команда по-польски – и во двор напротив, толкнув калитку, вошли двое.
– Ej, wy tam w chałupie, wyłaźcie!
Мгновение спустя стукнула дверь, выскочила юркая, сутулая фигурка, засеменила к солдатам. Донесся невнятный бубнеж.
– Интересуются, не сховался ли кто, – шепнул Бабчук. – Держись, парень, зараз у нас будут. – Он вынул револьвер, противно скрежетнул зубами. – Ну, пановьё, много не обещаю, но одного-двоих…
Шаги во дворе. Потом внизу – прямо под Антоном.
Военком одними губами: «Никшни!»
– Nikogo tu nie ma, panie chorąży!
Только когда застучало в висках и сжало грудь, Антон понял, что боится выдохнуть.
Шаги удалились. Цепь двинулась дальше.
– Еще поживем малость, – шепнул Бабчук, убирая оружие.
– Что будем делать теперь?
– Спать.
«Шутит?»
Но товарищ по несчастью улегся на бок, подложил локоть под ухо.
– Как это «спать»?
– Не хошь спать – лежи да дрожи. По мне лучше дрыхнуть, чем маяться.
Минуты не прошло – в самом деле уснул! Вот нервы – крепче, чем у кучера Лыхова! Быть может, дело не в крепости нервов, а в том, что у интеллектуально неразвитых людей скудное воображение и ослабленная способность к рефлексии?
Антон лег на спину, закрыл глаза.
Через пару секунд дернулся, сел.
Совсем близко несколько раз выстрелили. Кто-то закричал громко и жалобно.
– Слышите?!
– Кокнули кого-то. Хреново заховался. Спи ты, Каблуков, не ворочайся. И не трусь, а то вспотеешь. Собаки пот, который от перепуга, далеко чуют. Ну-ка ляж!
Антон откинулся на спину.
– Теперя спи!
Шершавая широкая ладонь вдруг накрыла лоб и глаза.
– Не надо, что вы!
– Тихо ты…! – выбранился Бабчук. – Не то я тебе и рот залеплю. Или придушу к… матери.
Подумалось: всё равно. Лежать так лежать. Придушит так придушит. Фантасмагорическая какая-то ситуация. Что-то из детства. Как будто простудился, пылаешь от жара, а мама сидит у кровати и держит ладонь на лбу. Только у мамы рука была прохладная и мягкая, а эта горячая и жесткая. Если сейчас умирать, то получится, что круг замкнулся.
Бред, бред. И голова кружится. Как на карусели.
Следующая мысль, шевельнувшаяся в оцепенелом мозгу, была чудная: «Рука у него не только горячая, но еще и светлая». Антон открыл глаза – зажмурился.
