Владислав Бахревский - Смута

В рассветном сумраке проступали холмы, деревья, крыши изб.

Жолкевский словно уже был здесь, а может, и был! Он избрал для себя самое высокое место, откуда Клушино и впрямь умещалось на его ладонях.

Бой начался расстрелом из пушек лагеря шведов, и тотчас гусары и казаки двумя колоннами обрушились на оба лагеря. На более просторный – наемников – и на тесный, неудобный для обороны лагерь русских.

Шведы Делагарди дружными залпами остановили нападавших, но наемники из немцев, французов, англичан и шотландцев начали перекрикиваться с наемниками Жолкевского. Побежали на польскую сторону по двое, по трое, потом и вовсе устроили переговоры. Измена торжествовала.

Русским войском правили воеводы Страх и Трусость. Сорок тысяч бежали от шести тысяч. Иные храбрецы вставали поперек бегства, встречали врага лицом к лицу, гибли, оставленные товарищами. Князь Яков Борятинский был убит, князь Андрей Голицын ранен. А вот Василий Бутурлин остался целехонек, сдался сам и полк свой сдал.

Опамятовались за избами села. Князь Дмитрий Шуйский спрятался за пушкарей, а те всегда молодцы – встретили гусар ядрами. Здесь-то и положил голову рыцарь из знаменитого рода Ланцкоранских Станислав Бонк-Ланцкоранский.

Делагарди и Шуйский, получив передышку, строили конницу, за нею в кустарнике пехоту, но Жолкевский ударил во фронт и, когда бой закипел, во фланг.

Было несколько минут, когда коронный гетман потерял нити сражения. Чудовищную тесноту схватки накрыло облако пыли. Даже знамен не было видно. Жолкевский озирался, не зная, послать или не послать последнюю сотню гусар, но тут облако покатилось стремглав в московскую сторону.

В то самое мгновение, когда поляки дрогнули, кто-то из читателей писем Салтыкова крикнул:

– Немцы изменили!

И русские снова кинулись бежать.

Бой кончился. В боевых порядках у разгромленного противника остался только отряд Делагарди, отступивший в лес. С Делагарди Жолкевский взял слово не помогать царю Шуйскому, и тот, прихватив казну Большого воеводы – пять с половиной тысяч рублей да семь тысяч соболями, – имея всего четыре сотни солдат да генерала Горна, ушел в Новгород.

Сам же Большой воевода, завистник славы Скопина, залез, спасая сиятельную жизнь свою, в болото, утопил коня, оставил в грязи сапоги. Босой, на кляче, отнятой у крестьянина, явился в Можайск.

– Время хватать и заглатывать! – объявил Вор, узнавши о клушинском позоре русских.

Его небольшое войско, ведомое Сапегой, напало на Боровск и на боровский Пафнутиев монастырь.

И здесь была измена, но было и геройство. Все слышали о Сусанине, да кто знает о князе Михаиле Волконском?

Когда ворота монастыря предательски были открыты, князь успел забежать в храм Рождества Богородицы и с саблей в руках встал на защиту святыни.

– Не безумствуй! – вразумляли Волконского его товарищи по воеводству Змеев и Челищев, уже получившие жизнь за измену. – Кому нужна твоя смерть! Не будь дураком.

– Чадам нужна моя смерть, ибо останусь чист перед ними. Умру у гроба чудотворца. Преподобный Пафнутий, поратуем вместе!

К Волконскому в храм вошел Дионисий, настоятель Троице-Сергиева монастыря во все дни обороны, ушедший на покой от мирских бурь и снова встретивший бурю.

Игумен Дионисий молился у раки, а князь Волконский сражался в дверях храма, один против всех. И был он ранен, и еще раз ранен, и еще… И отступил в храм, чтобы воспрять, коснувшись раки святого, и не успел, его зарубили возле левого клироса.

Рядом с князем, со смертельной раной, лег игумен Дионисий, и они умерли ради правды, ради веры, ради совести.

Вор из Боровска пошел на Серпухов. Здесь его ожидало тридцатитысячное войско воевод князей Воротынского и Лыкова. Но князья не стронулись с места, предоставив сразиться крымским татарам, которых царь Василий Иванович купил за хорошие деньги. Татары получили отпор, рассеялись и, захватя по селам мужиков, баб и детей, погнали их в рабство.

Воротынский и Лыков оставили Серпухов и ушли к Москве.

Вор двинулся в Каширу, в Коломну. Кашира и Коломна ему присягнули, обеспечив тыл. Калужский царек стал в восьми верстах от Москвы, в селе Коломенском, на глазах превращаясь в царя Дмитрия Иоанновича. Царица Марина Юрьевна устроила свою ставку отдельно, в монастыре Николы на Угреше.

Царь Шуйский еще занимал Кремль, приходил сидеть на троне, но его мученическому царствованию пришел конец. Он это видел, твердил свое:

– Опомнитесь! Пока у России есть царь, есть и Россия. Мало кто слушал Шуйского, разве что царица Марья Петровна.

Войны между московскими воеводами и между воеводами Вора не было, было иное.

Вдруг сделался известным в Москве старший брат рязанца Прокопия Ляпунова – Захарий. Прокопий слал ему письма, требуя поднять Москву, свести Шуйского – убийцу Скопина, поднять всех русских на Вора, чтоб сам дух воровской развеялся. Царский венец он предлагал самому знатному после Мстиславского князю Василию Васильевичу Голицыну – потомку Гедимина.

Снеслись с боярами Вора, назначили встречу в Даниловском монастыре. Из Коломенского приехали князья Алексей Сицкий, Федор Засекин, Михаил Туренин, дворяне Федор Плещеев, Александр Нагой, Григорий Сунбулов, дьяк Третьяков.

От Москвы были Захарий Ляпунов, Федор Хомутов, окольничий Иван Никитич Салтыков, князь Андрей Васильевич Голицын, и была еще толпа, которая, провожая посольство коломенского войска, взяла с него клятву – привести Вора, связанного по рукам-ногам, – и сама поклялась низринуть Шуйского.

Умные на тайной сходке больше помалкивали, за всех говорил Захарий Ляпунов:

– Более терпеть поношение от всякого залетного Вора, от убийцы Шуйского, ради злодейства которого Россия терпит неописуемые бедствия, никаких сил не осталось. У вас, у больших людей, язык не поворачивается сказать то, что у всех на уме. Вот и скажу я вам, про что молчим. Сведем, братия, с престолов саму госпожу Ложь. Мы, люди московские, сведем царя Шуйского, а вы, слуги Безымянного, сведите своего царька.

– На московский престол нужно выбрать гетмана Сапегу! – застал врасплох москвичей Сунбулов.

– Сапега – знатный воин и рода знатного, но он же нерусский! Зачем на русском царстве нерусский человек? – смутился Захарий. – В Москве многие желают в цари князя Василия Васильевича Голицына.

– Оттого нужно Сапегу избрать, – возразил Сунбулов, – что за него Литва. Сигизмунд не посмеет оставаться более в России. А Голицына бояре не дадут избрать. Для бояр хуже смерти, если кто из своих станет их выше.

– Сначала надо одно дело сделать, – изволил молвить воровской боярин Засекин. – Сначала сведем Шуйского да Вора, а кого на царство звать – про то всей землей будем думать. Я остаюсь в Москве, Захарий верно говорит: если Шуйский усидит на царстве, смуте конца и края не будет.

Вместе с Засекиным остался и князь Туренин.

17 июля 1610 года толпа народа, ведомая Захарием Ляпуновым, Федором Хомутовым, Иваном Никитичем Салтыковым, расшвыряв стрельцов, явилась в Кремлевский дворец.

– Василий Иванович! Пришли! – сообщили государю его телохранители. – Тебя вызывают!

Шуйский писал грамоту в Нижний Новгород, просил прислать дружину – избавить Отечество от поляков Жолкевского, от Вора. Он торопился закончить послание и не отвечал телохранителям. Потом спросил:

– А моя грамота о привилегиях дворянству сказана? О том, что пятая часть поместья отдается в вотчину, в вечное владение?

– Не знаем, государь! – отвечали телохранители. – Толпа прет, ты уж лучше выйди…

Шуйский отложил перо, потер красные от бессонницы глаза.

– Умыться бы…

Пошел на гул и вопль. Не впервой ему было являться одному перед тысячами, с твердостью на неистовость, с кротостью на ругань.

Он вышел на крыльцо, и толпа умолкла вдруг. Спустился по ступеням к Ляпунову. Захарий стал говорить громко, чтоб люди его слышали:

– Долго ли за тебя русская кровь будет литься? Коли радеешь Христу, порадей и за кровь христианскую. Ничего доброго от тебя нет. Россия уж пустыней стала. Сжалься, царь, над нами, положи свой посох! Мы о себе без тебя как-нибудь промыслим…

В голосе Захария была покойная правота. Шуйский сорвался:

– Смел! Смел мне в лицо говорить, чего и бояре не смеют! – Кровь хлынула в голову, в ушах зазвенело.

Не ведая, что творит, умница Василий Иванович вытащил нож, замахнулся.

– Василий Иванович! – Ляпунов даже головой покачал. – Не бросайся на меня. Ты махонький, а я-то вон какой. Сомну тебя, только косточки хрупнут.

– Нечего с ним говорить! – Хомутов и Салтыков оттащили Захария от Шуйского. – Пойдем к народу на площадь: не хочет добром державу положить.

Красная площадь была запружена толпами, а люди все подходили и подходили. Уже звенели имена, пока бубенцами, не слившись в единые колокольные гулы.

– Голицына! Василия Васильевича!