Валентин Пикуль - Моонзунд
Эта ругань начмина дошла и до Бахирева.
– Радируйте на дивизию Старка, что «Припять» к постановке мин на канале уже вышла…
* * *«Припять» к постановке мин вышла… Под конвоем «Разящего», имея 60 мин на борту, «Припять» дошла только до траверза Павастерорта, и здесь команда отказалась идти дальше.
Забастовка! Решение судового комитета:
– Идет дождь, и постановка мин опасна…
С «Разящего» (через сетку дождя) спрашивали клотиком:
– Чего встали? Пошли дальше…
Часы в рубках показывали 17.10 – скоро над Соэлозундом стемнеет, а дождь лишь укроет от немцев работу минного заградителя. На мостике «Припяти» заплакал командир – Медведев-2. Он стал уговаривать всех подряд – и команду и комитетчиков!
– Я же не от царя… вы сами меня выбрали! Вспомните, как опасно было работать в Ирбенах. Разве вы забыли, как мы ставили мины в штормягу у Цереля? Так что же вы сейчас ерундите?
А ему отвечали:
– Идет дождь, мины прямо с завода, на них густая смазка, можно поскользнуться… мало ли чего не бывает с минами! И нет надежного прикрытия от Минной дивизии – Старк отошел на «Самсоне» к Кассарскому бую. Короче, мы не пойдем ставить мины.
«Разящий» слезливо мигал во тьме: пойдем или не пойдем? поставим или не поставим?.. Медведев-2 выходил из себя:
– Подумайте о флоте. Наконец, подумайте о революции!
– Революция непобедима, а дождь шпарит, а мины скользкие…
«Припять» совершила в этот день предательство: забастовка минного заградителя помешала закрыть подходы к Кассарам. Правда, это был единственный случай за все время сражения в Моонзунде, когда матросы-балтийцы не выполнили боевого приказа… Советские историки позже провели тщательный анализ обстановки, и они пишут, что «это решение было неоправданным… Условия как раз благоприятствовали выполнению задачи: плохая видимость и дождь способствовали скрытности постановки!».
Полвека тому назад это же самое безуспешно пытался доказать своим забастовщикам выборный командир Медведев-2. Но его послали подальше: идет дождь, и ты крути машину назад!
Медведев-2 в отчаянии пытался покончить с собой, но застрелиться ему не дали, а еще и разлаяли как следует:
– Это на што похоже? Мы вас выбирали, а вы… как девица, которая от прохожего забеременела! Так дело не пойдет у нас: коли уж вас выбрали – так служите с честью.
Но сами они в этот день честь потеряли.
* * *По сути дела, Эзель уже целиком захвачен противником, только не сдается в лесах 107-я дивизия генерала Иванова, только держится оборона полуострова Сворбе с батареями Цереля… Быстро, прямо скажем, провернули это дело немцы на своих мотоциклах! А вслед за самокатчиками к восточному побережью Эзеля уже подтягиваются морские десанты противника. Конечно, когда в спину тебя подпирает немецкий автомат, а ты, друг ситный, винтовочку свою в кустиках оставил, чтобы бежать не мешала, тогда ты об этом думаешь, об одном кричишь:
– Открой дамбу! Дай выйтить отсель… погибаем ведь!
– Хрена вам всем, – отвечал Вишневский. – Где винтовка?
– Откуда я знаю… потерял!
– Вот ты мне ее найди, поставлю тебя в строй и тогда стану с тобой как с человеком разговаривать…
Большевистский комиссар Орисарской дамбы был непреклонен. Вновь прибывшие с удивлением спрашивали:
– Кто он такой, что нас не боится?
– Да комиссар от большаков… Коновод главный.
– Что у него на лбу-то написано?
– Написано там: Диана… Форсу много!
Вишневский к тем людям, которые сохранили свое оружие, относился по-человечески. Таких сводил он в отряды, наспех ставил во главе офицера (иногда первого попавшегося) и посылал в бой. Почуяв твердую руку начальства, люди шли в бой охотно. Предмостное укрепление Орисарской дамбы медленно насыщалось кровью…
К вечеру второго дня на дамбу пропустили обозы. Немцы с моря засвечивали прожекторами. Обозы часто разрывало пополам кинжальным огнем пулеметов с соседних островов. Дамба – узка, как бритва, и спастись от пуль негде. Дрыгая ногами и запутывая упряжь, обозные кони рушились в море. С белыми флагами матросы никого на дамбу не пропускали – лупили прикладами как предателей:
– Не туда прешься! Ступай к немцам, падла худая…
Матросы-линейщики подбирали пушки, броневики, пулеметы. По взгорьям – на виду переправы – скакали конные разъезды противника. Слышались минометные залпы. Убитых не успевали вывозить. А какой-то прапорщик, нервный, совал в руки Вишневского ребенка:
– Подержите мою дочурку… прошу вас – подержите! Я сейчас… я больше так не могу… я должен драться!
Вишневский машинально взял девочку, и она заревела:
– К маме хочу… где мама моя?
– Что ты мне соплячку свою суешь? Или дел у меня нету?
Комиссар спихнул ребенка дальше – на колени какой-то бабе, и телега с этой бабой сразу вкатилась под дождем на дамбу. Прапорщик из груды оружия долго выбирал винтовку себе:
– Мне это надоело… Кто пойдет со мной?
Вишневский свистнул – сразу явились матросы. Вокруг них собирались офицеры в раздерганных шинелях, солдаты разные, казаки и пограничники… Нервный прапорщик увлекал их горячностью:
– Товарищи! Ударим разом… собьем их кордоны!
В этой стихийной атаке немцев гнали целую версту. После боя прапорщик умирал на земле, проткнутый тесаками в грудь. Женька Вишневский склонился над ним – в тоске и жалости:
– Друг, как зовут хоть тебя… скажи.
Остекленевшие глаза офицера глядели в бездонную пропасть неба, где гудели германские «фоккеры»… На другом конце дамбы Витька Скрипов тоже насмотрелся всякого горя и всякого счастья. Видел он, как рыдал старый солдат-ополченец, копая могилу для своей жены, как целовал он ее, опуская навеки в землю. Видел юнга, как одна молоденькая женщина с воплем кинулась к телеге, съехавшей с дамбы, и стала отнимать у проезжей бабы ребенка:
– Отдай! Боже, это ведь моя дочь. Теперь мне осталось найти еще мужа… – Она металась под пулями между возов и пушек, спрашивая: – Никто не видел прапорщика Леши Романова? Худенький такой… шинель у него еще без хлястика!
Вишневский уже закрыл ему глаза и оставил лежать под дождем.
Витька Скрипов, орудуя прикладом, командовал:
– Эй, шантрапа эзельская! Дорогу матери с ребенком…
* * *Вечером немцы вошли в Аренсбург. Адмирал Свешников бежал вчера столь поспешно, что даже не уничтожил секретной документации, и она сразу же поступила на обработку германских штабов. Владиславлев не выслал на позицию подводные лодки, а Свешников «подарил» врагу планы минных постановок.
В. И. Ленин писал в эти дни: «Воюют геройские матросы, но это не помешало двум адмиралам скрыться перед взятием Эзеля!!
Это факт. Факты – упрямая вещь».
От Аренсбурга – рукою подать до Сворбе. Немцы так и сделали: они повернули на юг, чтобы размять батареи Цереля с тыла, но на узком перешейке уперлись в штыки. Там насмерть стояла четвертая рота Каргопольского полка… Увы, батареи Цереля помочь солдатам не могли – их пушки не разворачивались в сторону Аренсбурга.
И наступила ночь. Все устали. Каждый по-разному.
…Не уставал от войны только кайзер, эту войну зачавший.
* * *Как правило, с наступлением осени Потсдамский двор, под наблюдением кайзера, заготовлял впрок бочку майонеза. Весь зимний сезон дипломатов и генералов потчевали холодной лососиной, обильно поливая ее домашним майонезом. Полной ложкой Мольтке – шлеп, послам России и Англии – шлеп, шлеп, Гинденбургу – шлеп, жене – шлеп, Тирпицу – шлеп… Ешьте! Кайзеру не жалко. К весне бочка с протухшим майонезом пустела – двор переходил на черствые кексы и мороженое, которое ели, не снимая перчаток. Вилли был образцом экономного мужа, и бутылку коньяку он умел растягивать на целый месяц… Это тебе не русский Николашка!
Сейчас Германия кормилась сталью и медью. От дверей отвинчивали ручки, переплавляли подсвечники; тарелки и вилки прадедов, помнившие времена Гёте и Гейне, летели в крупповские домны. Какой там майонез! Откуда лососина? Кексы? Нет, не слыхать про кексы… Голод коснулся даже кайзера. Количество блюд сократили в Ставке до трех. На угощение своим генералам Вильгельм предлагал на выбор: или кружку пива, или сигару. По вечерам в штабном поезде кайзера собиралось человек до двадцати. Так как это время целиком посвящалось бравым окопным анекдотам о героизме германского солдата, то Гинденбург раз и навсегда отказался бывать в вагоне кайзера по вечерам. Беседуя с гостями, кайзер вскрывал почту. Врожденный паралич его левой руки был ужасен. Но император, который проектировал броненосцы и умудрялся писать картины, в помощи никогда не нуждался. «Ему приходилось брать телеграмму правой рукой, вкладывать ее в пальцы левой руки и затем уже вскрывать и разворачивать правой…»
Язык кайзера – как всегда – удивительно бестактен:
