Семен Скляренко - Святослав
— Добро — это так, я желала тебе, сын, только добра. А все же ты, должно быть, гневаешься, Святослав, за то, что я так поступила с Малушей?
— Это было давно, пожалуй, не стоит и вспоминать! — тихо промолвил Святослав.
— Не говори так. Чем дальше дорогое прошлое уходит от нас, тем дороже о нем память… Ты страдал все это время, Святослав. Мне тоже было больно и тогда и теперь, когда вспоминаю Малушу… Но разве могла я поступить иначе? Верь мне: коли бы я поступила так, как подсказывало сердце, то не ты, а Улеб сидел бы на Киевском столе. А он сделал бы все не так, как ты. Он вовек не свершил бы того, что ты, Святослав!
— Мать! — сказал Святослав. — Я знаю Гору и Улеба. А делал я только то, что был должен и мог…
— Что должен и мог, — повторила за ним княгиня. — Нет, Святослав, ты сделал больше, чем мог… Когда-то… я мучилась, колебалась. В трудное и страшное время жила я, сын мой: твой отец Игорь не закончил собирать земли, довелось мне… Ты был со мной, помнишь Искоростень?
— Помню…
— Люди говорили, будто я мстительная, алая. Но не месть, а страх за наши земли, за Русь, вел меня к древлянам. Стоило отпасть от нас древлянам — иные племена наши могли содеять то же. И может, не было бы днесь и Руси!..
— Ты мудра, мать! Я видел, как ты тогда поступила, знаю и то, почему ты заменила дань уставом.
— Что устав, — княгиня указала за окно, — если бояре думают только об одном? Я, сын мой, раздала им все земли, леса и реки…
— Но ведь есть, мать, еще и люди… Русь — не только Гора, а много племен, языков, городов.
— Верно, — согласилась княгиня, — Русь — это множество племен, языков, городов… Они теперь объединились, и ты веди их против врагов, веди против Византии. А за Малушу меня прости, сынок! Прощаешь?
— Прощаю, мать!
— И во другой раз прости…
— Прощаю…
— И в третий…
— Прощаю…
— Спасибо, сынок. — Княгиня долго лежала, сомкнув глаза, будто отдыхала. — Все кончается, — промолвила она и взглянула на Святослава. — Вот так угасает жизнь. Пройдут годы, минут века… и узнают ли когда-нибудь люди правду о том, как трудно было нам и всем людям на Руси?
— Узнают, матушка, — уверенно сказал Святослав.
— Когда умру, — продолжала княгиня, — не совершай по мне тризны… есть пресвитер… пусть похоронят как христианку…
— Матушка! — вырвалось у него, — А позволишь мне взять Малушу?
Княгиня Ольга долго не отвечала, потом, словно ей надо было сказать что-то очень важное, попыталась подняться. И она поднялась, оперлась на руку, села…
— Знаешь ли ты, Святослав, — сказала она, глядя на сына, и глаза у нее стали большие-большие, — что тогда… в ту ночь… когда Малуша уезжала из города… я пожаловала ей село… Будутин…
— Пожаловала село?
— Да… но она его не взяла. Отказалась… потому что не подарка хотела, а любила тебя… такого светлого… какой ты и есть… Знаешь теперь, какая Малуша!..
Ольга перевела дыхание.
— Малуша, — закончила княгиня, — она… она сильнее меня… разыщи… возьми ее…
И вдруг глаза ее погасли, голова откинулась на подушки…
Святослав не спал всю ночь. В Киеве давно уже знали, что княгиня неизлечимо больна. И как только черное знамено, вестник смерти, появилось над стенами города, зашумела, заклокотала Гора, боярские и воеводские жены кинулись к княжьему терему, оттуда послышались их скорбные, полные отчаяния крики, — они обряжали и готовили княгиню в далекий путь.
Лучшие мужи Горы, которые были своими людьми в княжьих теремах, поспешили тотчас к князю Святославу — у них к нему было теперь много дел.
Князь Святослав был не один. Он сидел в своей большой светлице, что выходила высокими окнами на Днепр, окруженный тремя сыновьями. Близ них стояло несколько воевод — они прибыли вместе с князем с Дуная; у дверей светлицы, чтобы быть под рукой, ждали слуги.
Горянские бояре и воеводы заходили в светлицу, останавливались перед князем и, низко поклонившись, молча отходили в сторону: душа умершей княгини в эту пору, как все они думали, блуждает где-то близко, и не годилось о чем-либо говорить.
Молча склонили голову им в ответ князь Святослав и его сыновья. Люди сочувствовали их большому горю, горе князей — их горе.
За окнами быстро темнело. Еще видны были темно-синие воды Почайны, остров, голубой плес Днепра, желтые косы, леса, небо. Но все это меркло, угасало. С востока надвигалась ночь…
В сенях дворовые высекали кресалом и раздували огонь. Потом кто-то со свечой в руках зашел в светлицу и принялся зажигать у стен светильники. За окнами совсем потемнело.
И сразу стало видно всех толпившихся у стен бояр и воевод. Бородатые, опаленные солнцем мужи переминались с ноги на ногу, прятали руки с высокими шапками за спиной и упорно молчали.
Но молчать так целый вечер не было сил. Один из бояр — это был лучший муж Лаврит — сделал шаг вперед и прокашлявшись, спросил:
— Когда же мы отдадим, княже, погребальные почести нашей княгине?
Князь Святослав, смотревший, как за Днепром вспыхивает зеленым светом первая звезда, казалось, проснулся.
— Что ж? Похороним, как надо…
— Покон велит, — продолжал Лаврит, — похоронить до вечера другого дня, чтобы душа покойной не заблудилась в небесных лугах, а попала прямо в вырий…[223]
— Верно, верно, — зашумели бояре, — похоронить нужно завтра, по покону…
— Но я хотел бы, — князь поглядел на своих мужей, — чтобы на погребальные почести успели приехать люди. Гонцы уже скачут во все земли, хоть вернутся и не скоро. Однако Вышгород, и Белгород, и Родня должны быть.
Боярин Лаврит молчал, но изо всех углов светлицы и даже из сеней послышались голоса:
— Это правда! Вышгород, Белгород и Родня должны быть. Они, верно, уже едут. Покойная княгиня была так больна…
Но боярин Лаврит сказал еще не все, что думал. Он сгреб широкой пятерней волосы на затылке и громче прежнего, раздраженно спросил:
— А когда тризну совершать будем, княже? Ведь подготовиться след — лодию, и слуг для жертвы, и коней, и всякий запас на дорогу…
Говоря по правде, князь Святослав хоть и не ждал этого вопроса от своих мужей, но понимал, что задать его могут. Напряженное молчание в светлице подтверждало, что спрашивает не один Лаврит. Рядом с ним, как только теперь это заметил князь, стоял и седой, старый жрец Перуна.
— Что ж, — ответил Святослав, — воздать почести, конечно, следует, и я уже велел все приготовить, но жертвы не хочу, тризны по княгине совершать не будем…
— Как же так? — внезапно озверев, заорал Лаврит. — Все князья русские, иже за Кия и после него, похоронены были по нашему покону, и над ними совершали тризну.
Князь Святослав медленно поднялся со стула, шагнул вперед и остановился перед боярами и воеводами Горы. О, в этот вечерний час он почувствовал, что привело их сюда, почему они стояли молча, почему глубоко и тяжко дышат, почему впились в него горящими глазами!
— Моя мать, Ольга, — сказал он так, чтобы все слышали, — была христианкой и завещала мне похоронить ее по-христиански, а не по нашему обычаю, без тризны…
— Не по обычаю… без тризны… христианка, — прокатилось по светлице многоголосое, хищное, точно змеиное, шипение.
— Твоя мать, княже, — громче всех крикнул Лаврит, — была христианкой, а мы принесем жертвы, помолимся, чтобы Перун простил ее! Она была нашей княгиней, почему и хотим похоронить ее по обычаю, как хоронили деда твоего Олега, отца Игоря… Погребальная почесть должна быть выполнена!
Дед Олег! Отец Игорь! Погребальная почесть княжеского рода! О, боярин Лаврит знал, куда целить, и попал князю Святославу в самое сердце. И это говорит не один Лаврит — колышутся у стен светлицы жаркие огни свечей, в красноватом отсвете проходят перед взглядом князя бородатые, загорелые липа мужей Горы, на него уставилась сотня злых, раздраженных глаз.
— Я все сказал, — промолвил князь Святослав. — Будет так, как велела княгиня.
Два дня горели огни на Воздыхальнице, на краю Киева-города, густые черные дымы вздымались высоко к небу, возвещая о печали и скорби старой Горы. Гонцы мчались, сменяя на погостах лошадей, от веси к веси, от города к городу. Но далек был путь от Киева до Новгорода, Итиль-реки, червенских городов, и там намного позже узнали о смерти великой княгини. Киев один хоронил Ольгу.
Погребальный обряд начался на второй день перед вечером. У княжьего терема, в котором положили княгиню, собралась вся Гора, а тем, кто был родовитее, ближе к княжьему двору, удалось пробраться и в Золотую палату, постоять подле гроба. Большинство же горян толпилось во дворе, у крыльца, вдоль стен терема.
Окна в тереме были затворены. Но было слышно, как там время от времени поет хор из церкви святого Ильи, как рыдают и причитают, по старому обычаю, женщины. Потом все затихло, и вдруг на пороге появились воеводы и бояре, неся на плечах дубовый гроб с телом княгини.
