Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
Вероятно, каждый живший тогда в России время от времени задавался мыслью, как получилось, что тысячелетняя империя, разлегшаяся на шестой части земной поверхности, рухнула как подкошенная под напором небольшой шайки болтунов, мерзавцев и заговорщиков. Невозможно представить, чтобы это произошло оттого, что Шленскому хотелось отомстить, а Быченкова мечтала поцарствовать — как смешно представлять переползающего через рельсы жука виновником железнодорожного крушения. Даже если вообразить сотни и тысячи Шленских и Быченковых, действующих одновременно в разных уголках страны, все равно они вряд ли могли бы не только нарушить спокойствие этого колосса, но даже добраться до его сколько-нибудь чувствительных мест — казалось бы, чего стоят провинциальные учителишки перед лицом сотен тысяч солдат и полицейских. Сопоставимо наивным кажется и рассуждение о том, что корень произошедших бедствий был в нерешительности царя, мистических настроениях царицы, сластолюбии Распутина, трусости Керенского или либеральных шорах Милюкова: все эти в действительности наличествовавшие обстоятельства сами по себе перед лицом истории не значили ничего или очень мало — на моей памяти Америкой правил человек, любивший сам, лично, вешать заключенных, и это никоим образом не помешало существованию страны. Дело было совершенно в другом — если продолжать энтомологические аналогии (которые, думаю, могли бы понравиться покойному Льву Львовичу), как сотни или тысячи жуков или муравьев не способны остановить мчащийся поезд, так небольшая стайка ос или пчел вполне могут зажалить до смерти любое, сколь угодно крупное живое существо. Россия с самого начала была живым организмом, а не големом, слепленным из глины и крови, как некоторые иные страны, — и поэтому оказалась уязвимой. Быченковы и Шленские не атаковали ее напрямую, поскольку в лобовом столкновении непременно бы проиграли — нет, размножившись и расползшись по ней, они беспрестанно жалили ее, впрыскивая в сознание всех, до кого они могли дотянуться, свои простые и прямо действующие яды. Они учили смеяться над святынями, презирать свое отечество, видеть в любом действии или мысли их грубо-циническую подкладку; всегда, в любой ситуации сочувствовать врагу или противнику России; отказывать собственной стране не только в праве на существование в нынешней своей форме, но и в какой бы то ни было еще. Поскольку косное человеческое сознание с трудом может жить вовсе без идеала, они приучали восхищаться своими товарищами, случайно угодившими в жертвы: изловленными провокаторами, неудачливыми террористами, подстреленными экспроприаторами — недаром, захватив власть, они первым делом переименовали сотни и тысячи улиц в честь идолов своего подлого пантеона. И оказалось, что эта тактика, придуманная каким-то сумрачным гением, а то и самозародившаяся, как мыши в грязном белье, оказалась убийственно верной: если бесконечно вдалбливать любому человеку, что совесть — пережиток, душа — миф, идея отечества смехотворна, а единственная доступная святыня — покойный ветеринар-недоучка Бауман, павший в единоборстве с дворником, то рано или поздно эффект окажется налицо — хотя и не всегда именно в той форме, в которой мечталось пропагандисту. Иногда адресат их речей, доселе покорный, вместо того чтобы плавно перейти с косных прежних рельсов на новые, революционные, просто останавливался и оглядывался вокруг, как бы впервые видя переменившийся пейзаж.
Что-то в этом роде, хотя и по другой причине, произошло с Мамариной. Ею овладела полная апатия, превратив ее в подобие живой куклы в человеческий рост. Часами она сидела, вперив взор в пространство, почти бесчувственная к внешним раздражителям — если бы мы с Клавдией не хлопотали вокруг, то она бы, вероятно, не ела бы и не пила до полного истощения. Это не было прямым проявлением глубокой скорби: за месяцы знакомства она вообще не показалась мне способной на сильные эмоции, направленные вовне, — и уж тем более они с покойным Львом Львовичем никак не напоминали пару влюбленных воркующих голубков. Конечно, человеку свойственно, почти не замечая присутствие кого-то или чего-то в собственной жизни, вдруг болезненно ощутить утрату этого предмета или субъекта, но даже сама ее прежняя нецельная натура никак не должна была подпасть под власть этого чувства. Она перестала расчесываться и умываться; от нее стало попахивать, так что Клавдии пришлось, самостоятельно вскипятив воду, отвести ее в бывшие владения покойной Жанны Робертовны и там, раздев догола, обтереть мокрым полотенцем, причем на протяжении всей процедуры она стояла с растерянно-задумчивым видом, кажется не осознавая, что с ней происходит. Так прожили мы несколько недель: Клавдия кое-как вела наше хозяйство и занималась Мамариной, которая, впрочем, требовала совсем небольшого ухода; я целыми днями возилась со Стейси и уже рисковала даже выходить с ней на небольшие прогулки. Шленский не показывался, а вот отец Максим порой забегал, причем в первый раз я его не узнала: он не только исхудал, но был и наголо обрит после тифа, что придало его привычному круглому лицу некоторую выписанную авансом античную твердость черт. Он, благодаря говорливости прихожан, знал все наши новости и служил уже сорокоуст по покойному Рундальцову. Впервые увидев Мамарину, он сунулся было к ней с какими-то утешительными словами, но был остановлен ее тупым равнодушным взглядом: она явно его не узнала, что произвело на него еще более гнетущее впечатление, чем на нас, — мне даже подумалось вскользь, не был ли он к ней более неравнодушен, чем пристало его сану и статусу. Впрочем, вскоре, благословив ее, он ушел: ему предстояли какие-то таинственные хлопоты перед новыми властями, покушавшимися
