Стефан Цвейг - Мария Антуанетта
Мария Антуанетта ничего не подозревает об этом решении Конвента лишить ребёнка материнской защиты, как вдруг в половине десятого вечера шесть представителей ратуши стучат в ворота Тампля! Это один из приёмов системы наказания, разработанной Эбером, – внезапность, неожиданность какой–либо страшной акции. Всегда эти его инспекции проводятся поздно ночью, без предварительного оповещения, скорее напоминая внезапные налёты. Ребёнок давно в постели, королева и Мадам Елизавета ещё не спят. Чиновники ратуши входят в комнату королевы, она, в предчувствии чего–то страшного, поднимается им навстречу; ни один из этих ночных визитеров не приносит им ничего, кроме унижения или дурной вести. На этот раз и сами посланцы кажутся несколько смущёнными. Тяжёлый долг предстоит им выполнить, ведь большинство из них имеют детей, – они должны сообщить матери, что Комитет общественного спасения без какого–либо видимого основания приказал ей немедленно и навсегда отдать единственного сына под надзор чужих людей, отдать, даже не попрощавшись с ним.
О сцене, разыгравшейся в эту ночь между отчаявшейся матерью и служащими магистрата, мы не располагаем никакими свидетельскими показаниями, кроме крайне недостоверных свидетельств единственного очевидца – дочери Марии Антуанетты. Правда ли, что, как сообщает будущая герцогиня Ангулемская, Мария Антуанетта в слезах умоляла этих служащих, выполнявших лишь свой служебный долг, оставить ей ребёнка? Что она призывала их убить её, но не разлучать с сыном? Что служащие (звучит это совершенно неправдоподобно, ведь на это они не имели никаких полномочий) угрожали убить обоих детей в случае, если она будет продолжать сопротивляться, и наконец после длительной борьбы, применив грубую силу, увели с собой кричащего, рыдающего ребёнка? В официальном сообщении об этом ничего не говорится; желая несколько смягчить действительность, исполнители докладывают: "Расставание сопровождалось всеми проявлениями чувств, которые можно было ожидать в подобной ситуации. Представители народа выказали уважение, совместимое с важностью возложенной на них миссии". Таким образом, одно сообщение противоречит другому, одна партия – другой, а там, где спорят партии, истина редка. Но одно не вызывает сомнения: эта насильственная и неоправданно жестокая разлука с сыном была едва ли не самым тяжёлым мгновением в жизни Марии Антуанетты.
Мать была привязана к этому белокурому шаловливому, не по годам развитому ребёнку; мальчик, которого она хотела воспитать как короля, своей болтливой весёлостью, своей привычкой задавать бесчисленные вопросы сделал терпимым время в уединённой башне. Безусловно, он был ближе матери, чем ничем не примечательная дочь. Недружелюбная, с угрюмым, мрачным характером, с вялым умом, она по сравнению с этим ласковым и удивительно смышленым мальчуганом не так–то уж сильно располагала к себе вечно живую восприимчивость матери. И вот сейчас с такой жестокой злобой мальчика навсегда отрывают от неё. Ведь, хотя дофин и далее останется жить в стенах Тампля, всего в нескольких десятках метров от башни Марии Антуанетты, ничем не оправданный формализм городских властей не разрешит матери обмениваться с ребёнком ни единым словом; даже когда она узнает, что он болен, ей не разрешат посещение больного: словно заражённой чумой, ей запретят всякие встречи с ним. Более того, она не должна беседовать со странным воспитателем дофина, с сапожником Симоном – ещё одна бессмысленная жестокость. Ей запрещено передавать какие–либо сведения о её сыне; лишённая права говорить, беспомощная мать, зная о том, что её ребёнок находится где–то здесь, рядом, не может поздороваться с ним, лишена возможности иметь с ним какое бы то ни было общение. Только чувство глубокой материнской любви осталось у неё: никакими предписаниями, никакими распоряжениями его не отнять.
Наконец – маленькое, жалкое утешение – Мария Антуанетта обнаруживает, что через единственное крошечное окошко на третьем этаже лестничной клетки можно наблюдать ту часть двора, в которой иногда играет дофин. И вот часами, несчётное число раз, дежурит у этого оконца измученная женщина, бывшая некогда королевой обширного государства, в тщетном ожидании, не удастся ли ей украдкой (охрана снисходительна) во дворе своей тюрьмы увидеть мимолётные очертания светлой тени любимого ребёнка. Сын, не подозревающий, что его мать глазами, полными слёз, следит за каждым его движением через зарешеченное окно, спокойно, беззаботно играет (что известно девятилетнему о его судьбе?).
Мальчик быстро, слишком быстро вошёл в новый окружающий его мир, в своём весёлом, до краев наполненном сегодня он забыл, чей он ребёнок, какая кровь течёт в его жилах, какое имя он носит. Бойко и громко поёт он, не понимая смысла слов, "Карманьолу" и "Ca ira" – песни, которым обучил его Симон с товарищами; он носит красный колпак санкюлота, и ему это доставляет удовольствие, он перекидывается шуточками с солдатами, стерегущими его мать.
Не каменной стеной – внутренне целым миром отделён теперь мальчик от неё. И тем не менее вновь и вновь сердце матери учащённо бьётся, стоит лишь ей увидеть, нет, не обнять, только увидеть своего ребёнка таким весёлым, таким беззаботным. Какая же судьба уготована бедному мальчику? Разве Эбер, в подлые руки которого Конвент безжалостно отдал семью короля, в своём грязном листке "Папаша Дюшен" уже не написал угрожающие слова: "Бедная нация, рано или поздно этот мальчик уготовит тебе гибель; чем более потешен он сейчас, тем это опаснее. Этого гадёныша, да и сестрицу его в придачу, следовало бы высадить на необитаемом острове; любой ценой от него следует избавиться. Что значит один ребёнок, когда речь идёт о благе Революции?"
Что значит один ребёнок? Для Эбера – немного, мать знает это. Потому–то каждый день и трепещет она, не увидав своего любимца в тюремном дворе, потому–то и дрожит она от бессильной ярости, когда у неё в камере появляется этот её заклятый враг, человек, по совету которого у неё отняли ребёнка и который совершил тем самым презреннейшее преступление против морали: выказал к побеждённому ничем не оправданную жестокость. То, что революция отдала королеву в руки Эбера, этого её Терсита[207], едва ли не самая мрачная страница её истории, которую лучше следовало бы скорее перелистать. Ибо самая высокая, самая чистая идея становится низкой и ничтожной, как только она даёт мелкой личности власть совершать её именем бесчеловечное.
***
С тех пор как смех ребёнка не звенит более в зарешеченных камерах башни, в них стало темнее, время тянется дольше. Ни звука, ни сообщения извне, последние помощники исчезли, друзья недосягаемо далеко. Три одиноких человека сидят друг против друга изо дня в день, день за днём: Мария Антуанетта, её маленькая дочь и Мадам Елизавета; давно уже не о чем друг с другом говорить, давно уже разучились они надеяться, а возможно, и бояться также. Весна, лето, но всё реже и реже спускаются они в свой маленький садик, тяжёлая усталость наливает члены свинцом. В эти недели страшных испытаний что–то угасает у облике королевы. Если всмотришься в последний портрет Марии Антуанетты, сделанный в то лето неизвестным художником, в нём едва можно узнать бывшую королеву пасторалей, богиню рококо, не узнать в нём гордую, отважно борющуюся, величественную женщину, какой Мария Антуанетта была ещё в Тюильри.
На этом неумелой рукой сделанном портрете женщина с вдовьей вуалью на поседевших волосах, несмотря на свои тридцать восемь лет, уже старая женщина – слишком сильно она настрадалась. Нет блеска и живости в некогда озорных глазах; вот сидит она, бесконечно усталая, с вяло опущенными руками, готовая следовать любому зову без возражений, без протеста, даже если этот зов – к гибели, к концу. Прежняя привлекательность её облика уступает место спокойной печали, беспокойство – полному безразличию. Этот последний портрет Марии Антуанетты похож, пожалуй, на портрет настоятельницы монастыря, аббатисы, женщины, отрешённой от всех земных забот, не имеющей никаких земных желаний, живущей уже не этой, а какой–то другой, потусторонней жизнью. Ни красоты не чувствуешь в этой женщине, ни смелости, ни сил ничего, кроме великого терпеливого безразличия. Королева отреклась от престола, женщина смирилась со своей участью; усталая, утомлённая матрона смотрит на мир ясными голубыми глазами, ничто не может более удивить её или испугать.
***
И она, Мария Антуанетта, действительно не испытывает страха, когда спустя некоторое время, в два часа ночи, снова будят её резкие удары в дверь. Что может сделать ей окружающий её мир после того, как он отнял мужа, ребёнка, возлюбленного, корону, честь, свободу? Спокойно поднимается она, одевается и впускает комиссаров. Они зачитывают декрет Конвента, в соответствии с которым вдова Капет, поскольку против неё выдвинуто обвинение, должна быть препровождена в Консьержери. Мария Антуанетта внимательно слушает и молчит. Она знает: обвинение Революционного трибунала равнозначно осуждению, а Консьержери – это покойницкая. Но она не просит, не протестует, не молит об отсрочке. Ни слова этим людям, поразившим её своим известием среди ночи, словно убийцы. Невозмутимо даёт обыскать себя, отдаёт всё, что носит с собой. Оставляют ей лишь носовой платок и маленький флакончик с сердечными каплями. Затем ей предстоит прощание – в который раз – теперь с дочерью и золовкой. Она знает, это прощание – последнее. Но жизнь приучила её к подобным прощаниям.
