Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 1

Красочно и неравнодушно рассказав думцам о своей поездке в Орду, Семён Иванович сделал долгую и многозначительную остановку, потом вкрадчиво спросил:

   — Может, во мне, грешном и недостойном, корень зла, может, плохой я христианин, никудышный правитель, достойный лишь оплевания и заушения, потому пошли на Москву изветы и оговоры, а-а?

Задав вопрос, он не ждал ответа — кто осмелится! Все и промолчали, но прошло некое протестующее шевеление: мол, что ты, что ты, великий князь! А Семён Иванович продолжал со скорбью в голосе:

   — Я мог бы согласиться с вами, что так оно и есть...

Снова шевеление на лавках, уже негодующее: нам-де и в голову такое взбрести не могло, мы с тобой, государь, до гробовой доски!

   — Да, мог бы, — настаивал Семён Иванович, — кабы не такое моё прискорбие. Злые наветники не токмо меня, но самого святителя Феогноста оклеветали... Будто владыка наш, коего мы все знаем как истинного бессребреника, имеет бессчётно много доходов, копит серебро и злато и что, дескать, по справедливости надобно, чтобы он платил в казну хана ежегодную дань, как все князья смертные платят. А ведь искони, по Ясе Чингисхановой, монголы освобождали духовенство от поборов. Владыка наш твёрдо стоит на своём, однако же ярлык ему надо покупать. Я и сам там сильно потратился, брал в долг не только у наших купцов, но и жидам ордынским дал заёмные харатей, и митрополит Феогност всё выгреб у тамошнего, сарайского епископа, надо теперь потраву восполнять. И Джанибеку я обещал, что сразу пошлю ему со своими верными боярами царский выход. — Семён Иванович цепким, прицеливающимся взглядом прошёлся; по рядам внимавших ему бояр.

Все правильно поняли его взгляд, беспокойно завозились на лавках, начали тихо переговариваться. Не в том только докука, что ехать в проклятую Орду — наказание, главное — раз выход, значит, новые разорительные поборы, а тут Москву после пожарища надо отстраивать. Но голос осмелился подать один только Хвост:

   — И до кой поры, княже, будем мы ца-а-арю жопу свою для порки подставлять? Обнищали донельзя, в дружине одна броня на троих, коней боевых вовсе не осталось.

Семён Иванович посмурнел. Не хотелось ему осаживать своего любимца, да необходимо это, чтобы другим неповадно было роптать.

   — Вот что, Алексей Петрович... Ты верно судишь, что надоело свою жопу для порки подставлять, но и то возьми в толк, что шире жопы не пёрнешь... Не хотел я говорить, да ладно уж... Владыку Феогноста хан не просто удерживает в Сарае, но нужит его в неволе, как какого-нибудь татя и головника. Вот ведь что вытворяют, нехристи! Так что поедешь ты, Алексей Петрович, и...

   — Не-е, княже! — предерзко заперечил Хвост. — Пусть лучше вон татарские угодники Вельяминовы везут наше добро, а мне Москву ладить надо. — И полоснул взглядом по опрокинутым лицам супротивников своих, порадовался, видя, как затряслись малиновые щёки Васьки-младшего.

Семён Иванович настаивал:

   — Требуется с ордынцами изворотливость, уклончивость в словах и поступках, а ты, Алексей, умеешь сноситься с людьми тонко...

При столь лестной похвале протестующе завозился Василий Протасьевич, не стерпел:

   — Тонок волос, да не чист на том месте, про которое Алёшка поминал. Он всё испоганить может. Дозволь, княже, нам с Васей поехать, может, ещё вот и Фёдор Бяконтов с нами, всё уладим, как надо, хоть никакие мы не угодники татарские, изветничает волчий хвост, обидное для нас, старейших бояр, молвит.

Род Вельяминовых был не только старейшим среди бояр московских, но и самым зажиточным. Покойный Протасий за долгое безупречное служение великому князю сгрёб немалое богатство, а наследник у него остался один — вот этот сын Василий, который не только не потерял ни одного села или починка, но и приумножил владения. Немудрено, что много у них завистников, однако Хвост в этом не замечен — тут другое, тут полыхает всепожирающий огонь соперничества, который Семён Иванович не только не гасил, но незаметно подбрасывал в него сухой хворост. Так и сейчас поступил. Словно мимо ушей его пролетели обидные взаимные попрёки бояр:

   — Дело-то сугубой важности, но творите его не днесь и не завтрева, обмыслить всё надобно очинно хорошо. Можа, двух Василиев Вельяминовых вместе с Алексеем Петровичем навострим против Орды многоглавой, ведь двое-трое — не один! Да, так, можа, и исделаем, а-а? — сказал простецки и опять не ждал ответа, лишь держал по-прежнему под прицелом лица бояр.

Долгое молчание настоялось в палате. И Вельяминовы и Хвост слишком хорошо понимали, что невозможное это дело — ехать им вместе, потому что непременно кто-то один должен верховодить. Ясно, что испытывает их великий князь, да только ни ропота, ни толкования быть не могло, огонь в груди каждого не потух, а затаился ПОД углями и пеплом, чтобы взняться с новой силой от первого порыва ветра.

5

Иван с Андреем готовились к отъезду из Москвы по своим уделам. Предчувствуя долгую разлуку, больше, нежели обычно, проводили время вместе, были всегда в согласии, старались ни в чём друг другу не перечить.

- Чёй-то Сёмка наш примчался из Орды как настёганный? Слова доброго не услышишь от него, — спросил не без огорчения Андрей.

   — Слыхал, чай, на Думе-то, сколько всякой бяки... И наши князья вывёртываются, и татары вовсе ожидовели.

   — Эка невидаль... Знаешь, Вельяминов сказал, что брат наш с коня сверзился. Во время перевоза через Оку конь его завяз одной ногой в тине возле самого берега, Сёмка не ожидал, улетел через лошадиную голову. А народу серпуховского на перевозе полно, такой, говорит Василий Протасьевич, хохот поднялся, орут: «Великий князь рюхнулся в грязь!»

— Возле Серпухова? — уточнил Иван, словно так уж это было важно, где именно их брат рюхнулся. — В твоём, значит, уделе?

   — Ну да, а что?

   — То-то он так сердито про тебя расспрашивал, как приехал. Где ты и почему его величество не встречаешь?

   — Знамо дело, обидно с коня слететь, да ещё во всём царском облачении. Сейчас приеду, небось порасскажут мне тамошние люди. А ты, значит, в Звенигород?

   — Не решил ещё, может, в Рузу сперва.

   — Хорошо тебе, — позавидовал Андрей, — тебе отец завещал все земли в одной кучке и в стороне от всяких ратей, а мне, глянь-ка ты, что: Серпухов на Оке прямо на главной Ордынской дороге, там и сидеть-то страшно, да Лопасня тут же, а Перемышль — вона где! А Радонеж и вовсе с другой стороны Москвы.

   — У меня тоже удел в чересполосицу, — успокоил брата Иван. — Руза и Звенигород — да, рядышком, но потом идёт большой удел Семёна, Можайская земля, за ней на реке Наре мои небольшие угодья, потом твоя Лопасня, а за ней опять мой совсем уж крошечный клочок на реке Луже. И зачем нас отец так перетасовал?

   — Чтобы не ссорились, наверное.

   — Да, а ещё, чтобы не могли обособиться, чтобы не захотели самостоятельными княжествами жить, в случае чего, чтобы не раздробиться, как при Мстиславе...

   — Не-е, мы все заодин будем жить, единым сердцем, как батя завещал! — с большой верой сказал Андрей.

   — Как же, не можно наинак! — Иван тоже не допускал в мыслях какого-либо несогласия с братьями. — Ты в Серпухов сначала?

   — Нет, в Радонеж решил.

   — Ты же там только что был.

   — Был, но мимоездно, батюшка Алексий смыкал меня к отшельнику на освящение церкви.

   — Видел Варфоломея?

   — Он уже не Варфоломей, а Сергий. В день памяти древних христианских мучеников Вакха и Сергия он прошёл пострижение. Был боярский сын Варфоломей, стал инок радонежский Сергий, воин Христов.

   — Отчего же Сергий, а не Вакх? Ведь у монахов заведено так, чтобы на одну букву были имена и от крещения, и от пострига. Вон батюшка Алексий в детстве был Алферием, и другие монахи в Спасском и Богоявленском...

   — Вот батюшка Алексий как раз и говорит, что Варфоломей своеобычен во всём, даже и в выборе имени, — не захотел Вакхом быть, и всё.

   — Он всё один в лесу?

   — Что ты! К нему со всех сторон подвижники потянулись. Пока строят скиты. Их двенадцать уже, апостольское число.

   — А медведь всё ходит к нему?

   — Нет. Пока мы с тобой собирались поехать туда, поселенцы лес расчистили, много огородов насадили уже. А теперь решили свою слободку обнести тыном, чтобы защититься от диких зверей и лихих людей.

   — Монастырь абы?

   — Ну да, во имя Пресвятой Троицы.

   — А Варфоломей-Сергий заместо игумена?

   — Ходит с посохом, но властью своей пользуется только в церкви. А так все двенадцать каждый сам по себе, сам себя всем обеспечивает. Батюшка Алексий говорит, что Сергий хочет устроить особножительную обитель, как на Афоне монахи живут.