Валерий Ганичев - Ушаков
Сегодня, однако, он гадал один. Хотелось удачи. Чувствовал себя плохо, болела печень после острых турецких блюд, мучила зыбкость константинопольской султанской кухни. Заварил кофе в медной турецкой кофеварке. Делал все медленно, осторожно. Не спеша слил жидкость, переложил три ложечки гущи в одну чайную чашку, затем в другую. Накрыл их блюдечками и осторожно опрокинул на стол. Капнул чистой воды. Подержался за виски, задвинул шторы, зажег свечу и, взяв чашку за донышко, не стряхивая, тихо и бережно опустил ее три раза. И каждый раз повторил, направляя на свечу звук, три слова: «Верность, дружба, согласие». Посмотрел на одну чашку, затем на другую и первым решил испытать судьбу Ушакова. Ушакову удивлялся искренне. Видел его талант флотоводца. Но возмущался: «Что лезет в дела государственные?» Лезет настойчиво, неуступчиво. Одержал великую победу — честь и хвала. Однако же упрямое его гонение на аристократов было уже опасно. Если бы не ведал Василий Степанович, что ревностно служил Отечеству Ушаков, то мог и заподозрить в якобинских симпатиях, в заразе, ныне коснувшейся многих. Посланник много приложил усилий, дабы временный план заменить Византийской конституцией для новой Республики Семи островов без крайностей ушаковских предписаний. Ушаков забомбил его письмами, жалобами на лучших людей, устроил со своим дружком Тизингаузеном нетерпимую жизнь для них. Все печется о благоденствии многих. Да разве для многих жизнь хорошую, достойную высоких помыслов, создашь? Бред! Не многими, а лучшими мир держится. Правда, последние годы оглядываться приходится, слова разные ласковые говорить для успокоения всех, что поделаешь, пожалуй, только льстя народу и создавая впечатление, что разделяешь его мнение, можно в наши дни привести его к мыслям более здравым. Но льсти! Льсти! Кто тут мешает Ушакову? А дело твори во благо немногих аристократов, не допускай к власти тщеславное и завистливое мещанство, второй класс, всяких художников и лекарей. Не жаловался на него императору, только прилагал к реляциям Павлу копии своих писем Ушакову, в которых наставлял адмирала, не соглашался с ним. Думал, Павел поддержит, одернет Ушакова. Однако император молчал. Плохо и неуютно, когда твои рапорты не поддерживают. Послал свои соображения в Коллегию иностранных дел, но и там молчали.
Нет, мелкопоместный дворянин, оказавшийся у кормила власти волей случая — ну пусть не случая, а собственной победы, — вздорен, неуправляем и даже опасен. Недаром вице-канцлер Кочубей говорил об Ушакове: «Не велик гусь!»
Василий Степанович собрался, свел брови, поднял чашечку и долго всматривался в приставшую к ее краям кофейную гущу, в скрытые фигуры и тайные очертания, что предсказывали будущее. Вначале все было ясно. Посланник покрутил чашку, присмотрелся, проступили ветви. Густые ветви каких-то диковинных деревьев, листья с которых отлетали в сторону. М-да! Раздоры, раздоры ожидают боевого адмирала. Предупреждал ведь, предупреждал. Правда, вот там видно что-то роговое, из-за гущей кофейных. Ну а рога — к дороге. Дорога дальняя. Засиделся адмирал, застоялся, пожалуй, лучше ему в Ахтияр побыстрее.
О себе Василий Степанович не беспокоился — знал, что найдет верное толкование любому пятну кофейному. Но всегда хотелось очевидным знаком утвердить судьбу. Так и есть, слава богу, башня. Сие добрый знак. Рядом, правда, мельница. То клевета. Перевел глаза снова на башню. Задумался…
Василий Степанович служил царской короне ревностно. Служил не из наград и почестей. А из внутреннего побуждения, подчеркивая свою преданность второй родине. Собственно, для него первой, ибо это его переселившиеся на Украину родители могли считать Грецию родиной. Он же узнал мир и добился своего положения в России. Сейчас он уже в годах, но видел много, добился немало. Побывал переводчиком в Закавказье и послужил служащим константинопольского посольства. Царский двор заметил его, заметил и оценил хитрость и скрытность, храбрость и изворотливость. На Черном и Средиземном морях его знали. Бывал он во многих портах, и сам в 1790–1791 годах командовал русскими кораблями в Средиземном море. Тогда и пришлось ему столкнуться с турками. Связи с Кочубеем привели снова сюда, на берег Босфора. Но не только за связи определяли послов сюда, в Турцию, а и за знание, за усердное служение царскому двору, великой империи. Старался Василий Степанович и служил не за страх, а за совесть. За совесть владетеля крупных имений, сотен крепостных душ и немалых капиталов.
Слуга доложил: «Опять эти крикуны-просители». Обычно Василий Степанович ухмылялся, а тут прикрикнул: «Не смеешь так о господах!» Тот с удивлением взглянул на хозяина и громко, явно передразнивая, крикнул: «Высокие командиры и сенаторы прибыли к русскому посланнику». Теперь уже и Томара с удивлением взглянул на слугу: «Откуда только неповиновение сие нутряное? Ведь от якобинского Парижа и пугачевской Волги отсюда так далеко… Времена…»
Гости зашли шумной, суетливой толпой. «Какие из них аристократы? Так, только пыжатся. Прав Ушаков: индюки венецианские».
— Высокочтимый русский посол, как всегда, мы склоняемся перед вашей великой мудростью, перед сиянием императора Павла, и, как всегда, во второй руке у нас жалоба на вашего адмирала, — не делая паузы, ибо переводить было не надо, зачастил Каподистрия. Все закачали головами в подтверждение сказанного. — Невыносимо, — закатывал глаза старый депутат. — Невыносимо жить в постоянной угрозе, что твои слуги тебя прирежут, крестьяне запашут твои земли, а ремесленники займут твои дворцы. И страшнее всего то, что глава утвердившейся у нас российской власти, власти монархической России, все прощает им…
— Господин посол, — вдруг перебил одетый в изысканный костюм с венскими кружевами Граденигос Сикурос ди Силлас, — он не только прощает им! — голос его понизился до шепота, — он подстрекает их, он сам заговорщик, а его капитан Тизингаузен — якобинец.
— Полноте, господа! Полноте! Адмирал в полном здравии, — решил осадить Томара. — Он имеет указание нести военную службу и несет, как вы знаете, ее исправно. Как ваши острова, так и Неаполитанское королевство пребывают в безопасности. Что касаемо вашей власти, то оная имеет полную поддержку императорского двора в Петербурге и нашего посольства в Константинополе. Что вам еще нужно?
— Но до вас так далеко, господин посол, а второклассные и вся чернь каждый день бывают у адмирала. Утром у него, а вечером звенят стекла в наших домах. Спасите нас от беззакония.
Томара помрачнел: он знал, что этим заканчиваются все его встречи с аристократами. Не хотелось защищать сумасбродного Ушакова, но и этих заносчивых баранов надо осаживать. Бегают, не переставая, к визирю, Раис-эфенди. Имел точные сведения, что много часов провели у английского консула Форести и нового великобританского посла в Константинополе Элгина. Ловердас, большой интриган и умелый сочинитель, втайне приписывающий себе авторство Византийской конституции, вкрадчиво, словно разглаживал морщины на лбу посла, стал его благодарить за участие и помощь в продвижении их нового свода законов.
— Ваше превосходительство, вы мыслите много и напряженно, и мы знаем, что вы поддерживаете естественную природу общества, когда сверху власть, идущая от бога. Не выбирать ее надо, а опираться на вековечный порядок. Мы благодарим вас, но… — Ловердас развел руками, — русский адмирал попирает сей принцип. Знаете ли вы, что он в нашем отсутствии кричал на почтенных депутатов Сената, поддержавших нас? «Если бедняки восстанут и вас вырежут, они очень хорошо сделают, и я прикажу моим солдатам не вмешиваться в это. Вы заслуживаете все, что бедняки с вами сделают, потому что вы и ваши депутаты — предатели». Он приказал отозвать нас.
Томара тяжело вздохнул, он уже знал, что Форести написал об этом туркам и лорду Элгину. Врал, конечно. Адмирал, наверное, не одобрял пугачевщину, но слово, поди, крепкое сказал. Пора, пора и его осадить, а то не оберешься хлопот. До Петербурга слухи доползут: а где посол был? Посулил успокоить адмирала, взял их «жалобу» на него, твердую поддержку императорского двора обещал аристократам, но, выпроваживая, кольнул:
— А вы, господа, не отходите от ваших главных освободителей и заступников. А то всех нобилей делят на турецкую и английскую партии, а русской партией громко себя именуют лишь второклассные и чернь. А Форести да Раис-эфенди вас не защитят, ежели вы с Россией порвете.
Аристократы засмущались, обещали ревностно служить и русскому императору, добиваться его благосклонности.
Василий Степанович постоял у окна, проследил, куда разъезжаются депутаты, потом сел за стол, придвинул чернильницу и вывел: «Вашему императорскому величеству осмелюсь всеподданнейше донесть…»
Шел 1800 год…
1 января русская эскадра вышла из Мессины. На Мальту? К Неаполю? В Россию? Нет, пока на Корфу. До России, пожалуй, корабли не дошли бы. Ушаков, к своей досаде (да, именно так), получил предписание возвращаться. А он уже многое сделал, чтобы принять участие в штурме Мальты, и был уверен, что его поход приведет к скорому падению крепости.
