Михаил Старицкий - Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей

Оссолинский, сделавши жест, обозначавший готовность принять даже в объятия казака, тем не менее руки ему не подал, а выразил только гостеприимную радость.

— Весьма рад наконец видеть пана сотника... Его милость король тоже будет доволен...

— Да хранит господь найяснейшего нашего круля и вашу княжью мосць! — поклонился низко Богдан, прижав к груди правую руку.

— Спасибо, спасибо, пане! — вспыхнул канцлер. Его приятно пощекотало величанье княжеским титулом, приобретенным им в Италии, против которого поднимали целую бурю уродзоные княжеские роды. — Ну, что приятного нам скажет пан сотник? До короля доходили только смутные слухи.

— Его маестат нам святыня; наши деяния и надежды у пресветлых ног королевской мосци, — произнес с верноподданническим чувством Богдан.

— Такие мысли достойны великой похвалы, — пронизал казака взглядом вельможа, — и если бы все их питали, то крепость государства была бы незыблема.

— За себя и за. своих собратьев я могу перед княжьей милостью поручиться, — взглянул смело Богдан в прищуренные глаза магната, — и если наше бытие угодно найяснейшей воле, то казакам остается только радоваться и благодарить вседержителя.

— Дай бог! — опустил глаза канцлер. — Но как только согласовать восстания ваши против закона и порядка, ergo и против источника их и главы?

— Клянусь богом, — горячо ответил Богдан, — мои собратья не обнажали против закона и порядка меча, а они защищали грудью закон и поднимали меч против его нарушителей, будучи убеждены, что таковые суть враги не только порядка и блага, но и зиждителя их, нашего верховного владыки и батька... Его пресветлым именем и за его великое право клали свои буйные головы казаки.

— Виват! — сделал одобрительный жест рукою вельможа. — Весьма остроумно; но какими же аргументами объяснит пан нападение Казаков на границы союзных народов, через что нарушаются мирные договоры Посполитой Речи и накликают на отечество все ужасы и беды войны?

Богдан, в свою очередь, посмотрел пристально в глаза пану канцлеру; последний не выдержал казачьего взгляда и опустил глаза, вспыхнув едва заметным румянцем.

— С мирными соседями казаки никогда не нарушали своевольно панских трактатов, — после большой паузы заговорил убежденно Богдан, — но разве неверных разбойников- басурман и татар можно называть мирными соседями? Они не признают ни прав нашего государства, ни его границ; они постоянно врываются, как хижые волки, в пределы отечества... несут ему смерть и руину, забирают граждан в полон... Так мы защищаем только границы нашего государства и на свою грудь принимаем удары не мирного соседа, а врага, не допуская его до сердца великой Польши.

— За одну такую голову, как у пана, — развел руками в восторге вельможа, — можно многое его собратьям простить.

— Княжья мосць очень милостива, — смутился Богдан.

— Suum cuique{150}, — развел руками Оссолинский. — Одначе... пусть пан присядет и расскажет подробнее о всем случившемся в эти полгода.

Почтительно, но не подобострастно опустился Богдан на ближайший табурет, а канцлер полуразвалился на подушках дивана и приказал казачку подать венгржины.

Богдан рассказал о морском походе, вызванном якобы грозившим западной окраине со стороны Буджака нападением, которое парализовали казаки, рассказал о страшной буре, разметавшей чайки и воспрепятствовавшей предположенному набегу на берега Анатолии, рассказал о морских битвах и трофеях, между прочим, и о Марыльке.

Оссолинский все это слушал с нескрываемым удовольствием, не сводя проницательных глаз с Богдана и попивая небольшими глотками вино.

— Успех всякого дела в руце божией, — заметил, наконец, канцлер, — а ваши поступки освещаются мне теперь благонамеренными побуждениями, которые не идут вразрез ни с интересами Речи Посполитой, ни с высокими королевскими стремлениями; нужно только яснее поставить на вид движение Пивторакожуха, и его королевская мосць окажет тебе, пане, благоволение. Мы уже имеем и некоторые последствия ваших походов: получена в посольской нашей избе веская нота Высокой Порты{151} о казацких разбоях, требующая от Речи Посполитой крупных денежных выплат, оскорбительных для чести государства. Нужно и перед сеймом оправдать воинственные движения Казаков, тогда требование Порты вырастет в casus belli{152}; вследствие чего нам необходимо быть настороже и заблаговременно готовиться к обороне.

— Мы все к обороне королевской чести и блага нашей ойчизны готовы! — воскликнул Богдан. — Пусть ясный князь скажет только слово, и несметные силы могут повстать на Украйне.

— На вашу верность и преданность король и его сподвижники надеются, — произнес Оссолинский, — но действительно ли такую чрезмерную поддержку может оказать отечеству Украйна?

— У нас, ясный княже, где крак{153}, там и казак, а где байрак, там сто казаков.

— Мне это весьма приятно знать, — потер себе руки вельможа, — это дает больше твердости и уверенности, а в панской преданности король, кажется, ошибаться не может.

— Свидетель тому всемогущий бог! — поднял два пальца Богдан, порываясь торжественно встать.

— Верно, верно! — дотронулся слегка Оссолинский до плеча Хмельницкого, удерживая его на месте.

— Всякое желание нашего милостивого короля, — продолжал пылко Богдан, — и ясноосвецоного князя, против кого бы оно направлено ни было, мы поддержим своими костьми.

— Спасибо, спасибо! — прервал бурный поток речи Богдана вельможа и, улыбнувшись, прибавил: — Пан юношески пылок... — А потом сразу переменил тему беседы, вспомнив о спасенной панянке.

— Эта Марылька меня очень заинтересовала, — начал он легким, игривым тоном, — она, быть может, даже дальняя родственница нам... по жене... Помнится, что у отца ее было громадное состояние и, за лишением прав этого баниты, кем- то похищено; но если прямая наследница есть, то ео ipso{154}, она может домогаться его возврата... Да, да! А за сироту я возьмусь хлопотать и даже доложу об этом королю... Во всяком случае панский поступок доблестен и благороден.

У Богдана при последних словах почему-то сжалось до боли сердце: ему было бы приятнее услышать от канцлера полное безучастие к судьбе Марыльки.

— Какого возраста она? — прищурил глаза вельможа и отпил лениво глоток дорогого вина.

— Лет пятнадцати... еще дитя, — старался равнодушно ответить Богдан, но голос ему изменял.

— И обещает быть дурнушкой или сносна личиком?

— Необычайно... изумительно! — невольно сорвалось с языка у Богдана, но он, желая замять проявление своего восторга, добавил небрежно: — Впрочем, мы, грубые воины, плохие знатоки красоты женской и ценить ее не умеем; вот если бы ваша княжья мосць показали мне какой-либо клинок, то в оценке его знатоком бы я был безошибочным.

— Так, так, пане, — улыбнулся лукаво канцлер и поправил рукою рассыпавшиеся на лбу кудри, — я эту панну приму в свою семью; она будет пригрета и воспитана согласно своему общественному положению... Я выхлопочу ее имущество, а жена устроит ее судьбу.

— Сиротка должна бога благодарить, — поперхнулся словом казак, — за такое счастье... почет.

— Дай бог! — загадочно заметил пан канцлер и после долгой паузы быстро спросил: — Она где теперь, эта панна?

— Здесь, в Каменце, у моего свата, бургомистра Случевского.

— А! Прекрасно! Я за ней пришлю повоз с моею дочерью.

У Богдана словно оборвалось что в груди. Оссолинский вынул золотую табакерку, украшенную портретом Жигмонда{155} и осыпанную алмазами, достал из нее щепотку ароматического табаку и, медленно нюхая, наблюдал смущение козака и изучал вместе с тем его характер.

«Пылкость и искренность, — подчеркнул он в уме свои наблюдения и этим выводом остался доволен, — положиться на него, кажется, можно».

— Да, теперь вот о чем поговорить я хочу с паном сотником, — обмахнул канцлер платком нос и начал вертеть табакерку между пальцами. — Видишь ли, пане, установленные государством и утвержденные верховною властью законы и учреждения суть краеугольные камни, на которых зиждется общее благо... И король, помазанник божий, стоит стражем и охранителем их, но вместе с тем он блюдет, чтоб учреждения и законы не уклонялись от путей, указанных священною волей, и чинили бы в отечестве правду и благо... Это, так сказать, две силы, исходящие из одного источника, поддерживающие друг друга и возвращающиеся к исходному началу... — Оссолинский говорил изысканно, с ораторскими приемами, любуясь сам своим красноречием, а Хмельницкий, несколько нагнувшись вперед, ловил и взвешивал каждое слово, сознавая горько, что старая лисица только путает следы и, маня хвостом, заметает их.

— Но ведь всем известно, — продолжал канцлер, что еггаre humanum est{156} и что общество, даже самое преданнейшее ойчизне, может в своих мыслях и поступках ошибаться и уклоняться от истины, как низшие сословия, так и высшие, как казаки, так и благородная шляхта, ибо человеческая природа несовершенна, и мы все бродим в темноте, обуреваемые страстями. Только поставленный превыше всех богом и нашими институциями, только тот может с высоты созерцать и истину, озаренную светом, и наши заблуждения, таящиеся во мраке, — Оссолинский заложил ногу на ногу и, поправив подушки, облокотился на них поудобнее, — а потому каждый гражданин, и в отдельности, и в громаде, должен свято чтить высокую личность миропомазанника, не только охраняя власть его от всяких на нее покушений, но и возвеличивая ее, памятуя твердо, что утверждение в силе этой власти укрепляет в правде и значении все институции нашей славной Речи Посполитой, а с умалением и уничтожением ее расшатываются скрепы ойчизны... Своеволия и самоуправства не суть глашатаи свободы, а суть прорицатели ее падения и общей гибели!