Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Тридцатого мая вдовая царица Наталья Кирилловна справляла семилетие царевича Петра. Пожаловал государь, а вслед за ним и весь двор. А девятого июня восемнадцатилетие отметил государь. Царь дал столь «огромен пир», что столы стояли даже на кремлёвском дворе, и об этом пире вспоминали до самой осени.
А на следующий день государь Фёдор Алексеевич с братом Петром изволили кататься в новой немецкой карете и как бы невзначай заехали в палаты князей Воротынских. Старый дядька боярин князь Иван Алексеевич Воротынский хотел отметить день рождения племянника отдельно от двора, а заодно похвастаться новорождённым сыном и поближе свести государя с князем Ромодановским-Стародубским.
На этом потаённом пиру присутствовали двое Романовых, трое Воротынских: князь Иван Алексеевич и оба его сына Ивана, пятеро Ромодановских: князь Григорий Григорьевич, два его старших брата — Василий и Михаил, племянник Фёдор и сын Михаил.
Романовы, Воротынские, Ромодановские — столпы русской патриархальности, чьи богатства и власть были несоизмеримы, они даже и предположить не могли, что пройдёт всего полвека, и к весне 1730 года по мужской линии из этих благородных фамилий не останется никого.
Сейчас они восседали вкруг дубового стола, разодетые в бархат. Они ели лучшие яства, пили лучшие вина. Государь Фёдор Алексеевич рядом с князем Иваном Алексеевичем Воротынским, юный царевич Пётр рядом с будущим своим князем-кесарем. Князь Ромодановский-Стародубский рядом с Иваном Большим Воротынским, а молодой Михаил Ромодановский рядом со своим дядей Михаилом.
Когда князь Иван Михайлович Милославский узнал об этом домашнем пирке, желчь разлилась в его организме, он четыре дня ходил жёлтый, почти не принимал пищи.
Начинало смеркаться, когда боярин князь Милославский вернулся из Кремля домой и ходил по горнице, погруженный в размышления. На столе, покрытом малиновой скатертью, блестела серебряная чернильница и разложено было множество свитков и бумаг. У стола стояла небольшая короткая скамейка с бархатной подушкой. Золотая лампада горела в углу перед образом Спаса.
В противоположность князю Василию Голицыну, Милославский жил по старинному обычаю, не заводя никакой иноземной новизны, среди подчас некрасивых, но прочных и надёжных вещей, как жили деды и прадеды. Стены обширных, но низких хором Милославского были обиты не дорогими тканями, а обтянуты холстом, выбеленным известью, и увешаны иконами. Не было в доме никаких отделок и украшений, а также никакой иноземной мебели, лишь столы и лавки да несколько кресел новгородской простой работы для самого боярина и его немногих почётных гостей.
На боярине, несмотря на лето, был кафтан из парчи с широкими застёжками, украшенными жемчугом и золотыми кисточками, на голове — высокая шапка из бобра, расширяющаяся кверху, указывающая на боярство. Перестав метаться по горнице, он сел наконец на скамейку, снял шапку и положил на стол рядом с маленькой серебряной секирой — знаком достоинства и новой подвластной ему должности, Сыскного приказа. Засучив рукав и взяв один из свитков, он начал внимательно его читать, разглаживая длинную свою бороду.
Ярыга доносил, что частые пиры, что давали Воротынские и Ромодановские, стали жаловать Одоевские, Приимковы-Ростовские, Трубецкие, а последний раз почтил их своим вниманием и глава Стрелецкого, Солдатского и Иноземного приказов боярин князь Долгорукий. Государь, царь Фёдор Алексеевич, те пиры жалует яствами со своего стола, а князя Ромодановского-Стародубского пожаловал двумя золотыми кубками и жезлом.
Милославский вскочил и прошёл из угла в угол. Боярство уходило из под его власти, сближалось с князем Воротынским, который никогда и умом не отличался. Лишь Богдан Хитрово да Василий Голицын на те пиры не ездили.
«Что-то надо делать, влияние на государя падает с каждым днём. Вот уже и прибывший из Бранденбурга посол фон Гец разговаривал напрямую с царём, без свиты с обеих сторон. Присутствовал лишь толмач. Если боярство отойдёт от меня, то что останетси? Ехать в вотчину и там доживать, пока не положат в домовину. Надо либо свести дружбу с князем Иваном Воротынским, либо рассорить его с государем. Или лучше стравить Воротынских с Ромодановскими. Намекну о том Богдану Хитрово, он мастер таких дел».
Эти размышления немного успокоили Милославского, и он, убрав грамоты в сундук, отложил дела до разговора с боярином Богданом Хитрово.
Было утро двадцать четвёртого июля. Ни предыдущий вечер, ни это утро не предвещало несчастий. Дуняша встала пораньше, покормила грудью младенца и поднялась в ложницу князя.
Иван Алексеевич лежал на боку. На цыпочках пройдя к ложу, улыбающаяся Дуняша схватила за руку князя и замерла. Рука была холодной. Дуняша разжала пальцы, и она упала на одеяло. Последовавший вой, с перекатами от низких к высоким тонам, разбудил последних спавших в хоромах. В опочивальню сразу ворвались боевые холопы с дворецким во главе. Князь был мёртв. Это сразу поняли все, и в том числе вошедший в опочивальню старший сын умершего Иван. Бившуюся в плаче Дуняшу увели в дальние покои и сразу послали за женой умершего, Настасьей Львовной, урождённой Измайловой, жившей в одном из поместий князя.
По приказу сына князя обмыли в бане и стали облачать в лучшие одежды. А тем временем весть о том, что самый родовитый и самый богатый человек после царя скончался, облетела Москву. Проститься с умершим повалила вся вельможная знать и те, кто был вхож к умершему. А вскорости приехал и царь. Все расступились, пропуская государя. Опираясь на посох, Фёдор Алексеевич поднялся в светлицу, где выставили тело, и присел возле гроба. Князь, облачённый в шубу, расшитую жемчугами, лежал как живой.
Государь сидел долго, и никто его не беспокоил, а перед уходом отёр слёзы, поцеловал умершего и вложил в его руки грамоту с молитвой, патриархом лично писанную.
По уходе государя вновь повалили вельможи, многие даже не надев траурных одежд. Пришёл и боярин князь Иван Михайлович Милославский. Он тоже задержался у гроба, его мысли переполняли его: «Как нечистый ворожит, аки вовремя Воротынский ушёл, и некому теперича противу меня бояр объединить. А с Ромодановским я обязательно справлюсь».
Зашёл и полковник барон Вильям Брюс, одетый во всё русское:
— Вот, князь, и не стало тебя, а ведь совсем недавно играли с царевичем и тигрёнком. Вначале чурался меня. А теперь вослед за царём Алексеем Михайловичем пошёл. Странное чувство, видно, мне за тобой скоро.
Был в толпе Андрей Алмазов, он думал о своём: «Не, теперь не скоро Матвеева из ссылки вернут, и Ромодановскому-Стародубскому былой силы не набрать. Канул мостик между бывшей удельной знатью и царём. Может, правда перейти в Посольский приказ, брат настаивает. Да и пора остепенитьси, кажетси, я своё отбаламутил».
Под вечер Иван Воротынский, до приезда матери, привёл Дуняшку проститься с отцом, и когда та наревелась вдоволь, усадил её со своим семимесячным братиком на повозку и отослал в одну из вотчин.
Когда начало смеркаться, приехали княгиня Настасья Львовна Воротынская с дочерью и зятем, князем Алексеем Голицыным.
К утру Голицыны и Измайловы заполонили дом, молодой князь Иван Иванович Воротынский везде себя чувствовал лишним. Мать готовилась к поминальному столу как к празднеству.
На следующий день, двадцать шестого июля, боярина князя Ивана Алексеевича Воротынского погребли со всеми почестями, достойными его сана, титула и богатства. Но поминать его будут ещё целых три года.
Лето подходило к концу. Последние дни августа начинали забирать всё, что можно забрать: тепло, солнечный свет, ясные дни.
Везде давно вызрел урожай. Впервые он вызрел и на Дону, хотя человека, который этому способствовал вначале, ругали все от мала до велика.
По возвращении от Чигирина осенью 1678 года генерал-порутчик Григорий Косагов стал укреплять крепости, что заложил в предыдущие годы от Каланчинских башен и вплоть до Изюма, породив новый Изюмский шлях. Если бы казаки узнали, что это личная инициатива Косагова, а никак не царя, они бы давно побросали эти городки, не говоря о том, что не стали заниматься подвозом и постоянно их укреплять. Было поставлено восемь крепостей. Весной 1670 года казаки, думая, что выполняют царский указ, впервые вспахали целину. Говоря, что гарнизоны надо кормить, Косагов заставил — невиданное дело — казаков посеять хлеб. Ранее это считалось большим грехом. Казак мог ловить рыбу, немного огородничать, но в основном должен был жить с того, что взял на саблю. Это первый урожай, который превзошёл все ожидания. Для гарнизонов, крепостей Косагов не взял и трети, остальное оставив жителям столицы. С того зима намечалась сытная, и бабы-казачки уже молились за царя и царёва окольничего генерал-порутчика Григория Косагова. А войсковые атаманы Фрол Минаев и Михаил Самаренин преподнесли Косагову золотое оружие, подарили скакуна с седлом.
