Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа
Он размышлял долго, переводя взгляд с лавочника на тело Звамба, опять на лавочника, пока наконец взор его не остановился на мне. Он сверлил меня глазами и молчал, ожидая – мне было ясно, – чтобы я заговорил.
А что мог я сказать?
– Отдал богу душу грешник, – выдавил я из себя… – Видно, сердце не выдержало. – Я говорил о Звамбе.
Абраг вынул оружие и навел его на Джонджолиа. Я бросился между ними и вознес молитву господу нашему Христу:
– Господи, умиротвори душу вознамерившегося убить человека, и погаси гнев души его, и сдержи гнев сердца его, ибо останутся после смерти одного Джонджолиа пятеро Джонджолиа, сирот нищих, беззащитных, и, гонимые недоброй судьбой, станут все пятеро на путь неправедный, греховный, исполненный ненависти и зла.
– А если сам Джонджолиа будет растить своих пятерых, думаешь, отец Димитрий, хоть один из них станет лучше отца? Раз у тебя душа болит за судьбу его детей, просить надо, чтобы убил я этого скота!
Я бросился абрагу в ноги и опять вознес молитву:
– Господи, открой око разума и отвори врата истины рабу твоему Туташхиа Дате, дабы не взял он греха на душу. Вразуми его: искоренять зло злом – неразумно и неправедно, ибо зло, совершенное даже во имя добра, породит много нового зла, и не будет этому конца, и гибельно это…
Внял господь моей молитве, внушил абрагу отречься от своего помысла. Спрятал Туташхиа оружие.
– Джонджолиа, – сказал он, – Звамба не сделал ничего хуже того, что вознамерился делать ты. Знай это! Плачет по тебе пуля, но нельзя, чтоб послала ее моя рука. Скажут, Туташхиа убил Джонджолиа, потому что Джонджолиа в него стрелял. А кончать с тобой надо не за это, а за то, что деньги могут заставить тебя убить человека. Оттого и стоишь ты смерти, запомни мои слова. Подлость твоя и вероломство доконают тебя – и очень скоро!
Туташхиа вскочил в седло и стал подниматься в гору.
Доротэ Тодуа лежал на спине. В открытых глазах его стояли гнев и ярость. Крепко сжатые кулаки были воздеты к вечернему небу.
В одной руке был зажат камень.
Граф Сегеди
…В ту пору во главе сыскного отделения Тифлисской полиции стоял весьма сведущий в сыскном деле человек Иван Михайлович Усатов, которому тогда перевалило уже за семьдесят. Едва вернувшись в Тифлис, в тот же день я поспешил к себе, в свое ведомство, ибо сердце было не на месте. И правда, только я переступил порог своего кабинета, как мне доложили, что Иван Михайлович Усатов просит немедленной аудиенции.
Усатов был подвижный старик с неуемным темпераментом. Вошел он как-то суетливо, я усадил его в кресло и справился о здоровье. Он, однако, чрезвычайно торопился, поглядывал на меня, хитро прищурившись, и ему явно не терпелось узнать, известно ли мне, по какому делу он пришел.
Я не знал и спросил.
– Я явился по поводу ковра Великих Моголов, – промолвил Усатов, внушительно помолчав, и снова принялся сверлить меня хитрыми своими глазками.
– Ковра Великих Моголов… – протянул я, и мне показалось, что со мной заговорили о легендарном поясе Джимшеда или о лабиринте Минотавра. Я напряг память… нет, ничего похожего на легенду о ковре Великих Моголов на моем пути не возникало. – Я слушаю вас, Иван Михайлович.
– Так, значит, что ж… вам ничего не известно? – опять заерзал, засуетился Усатов.
Многие молодые чиновники, когда говорят с начальством, стараются обнаружить свою осведомленность по поводу незначительных дел и этим создать впечатление своей безупречной добросовестности, приверженности делу и энергии. Эта черта сохранилась в старом служаке с молодых лет, и сейчас она показалась мне в нем забавной.
– Нет, ничего не знаю. Так в чем же дело?
Еще один недоверчивый взгляд в мою сторону – может, и правда ничего не знает, ничего не слышал об этом ковре, и сказал:
– Тогда, ваше сиятельство, я должен с самого начала рассказать вам эту историю.
– Извольте…
– После похода в Индию Надир-шах подарил своему сподвижнику, тогда еще юному царевичу, а впоследствии царю Ираклию Второму, огромный голубой ковер, когда-то принадлежавший Великим Моголам. С тех пор ковер находился в Тифлисе, в Метехском дворце. Ага-Магомед-хан, взяв Тифлис, захватил вместе с другими сокровищами и этот необыкновенный ковер и подарил его Мелику Меджнуну, вассалу Ираклия, за то, что тот отрекся от своего сюзерена и дрался против него же не за страх, а на совесть. Потомки Меджнуна берегли ковер как зеницу ока. Сначала он находился в Ереване, потом его перевезли обратно в Тифлис. Два года тому назад англичане предлагали за ковер тридцать тысяч. В начале этого года Хаджи-Сеид не пожалел тридцати пяти. Владелец, однако, запросил пятьдесят, и ковер остался непроданным. В один прекрасный день ковер исчез. Этот прекрасный день случился два месяца тому назад. Пострадавший, конечно, пришел к нам, и мы приступили к розыску. У владельца ковра многочисленная семья и уйма родственников. Можете представить себе, как они меня допекли. Они взяли меня в осаду, возле входа в полицию день и ночь болтается кто-нибудь из этого семейства. Они уверяли, что ковер продадут либо в Тифлис, либо в Баку. Три недели тому назад мы нашли и ковер, и вора. Как вы думаете, кто им оказался? – Усатов поглядел на меня с такой укоризной, будто вор приходился мне ближайшим родственником или был моим протеже.
– Представить себе не могу.
– Спарапет!
– Спарапет? – Это имя ничего мне не говорило. – Что-то не припомню… Спарапет… – Мне стало даже неловко оттого, что в рассказе Усатова все было мне не знакомо.
– Спарапет, ваше сиятельство, знаменитый тифлисский аферист, шулер и вор!.. Уже два года, как на него объявлен всероссийский розыск. Никто не мог его обнаружить и взять… кроме меня. – В голосе Усатова прозвучали гордость и опять… укоризна. – Ну, знаменитейший же вор и аферист… шулер!
Старая ищейка был потрясен моей неосведомленностью.
Моя жизнь сложилась так, что воры, аферисты и шулеры проходили как-то мимо меня, да и я ими никогда не интересовался. Помимо всего, человеку в моем положении вообще не пристало лгать подчиненному, а если б даже это было положено, я по природе своей не лгун. Но то ли оттого, что я испытывал неловкость, поскольку обычный в общем-то полицейский знает об этом Спарапете больше меня, а быть может, из простой любезности, но я ответил с твердостью в голосе:
– Да, вспомнил. Спаспет.
– Не Спаспет, а Спарапет, ваше сиятельство! – Усатов чуть не расплакался, так ему было досадно, что я не знаю толком кличку знаменитого вора.
– Да бог с ним! – рассмеялся я оттого, что попал в такое глупое положение. Старику же показалось, что все-то о ковре мне доподлинно известно, только почему-то я предпочитаю скрывать и отделываюсь шуточками. Я почувствовал, что пора брать себя в руки, утер слезы, выступившие от внезапного смеха, попросил Усатова извинить меня и продолжать свой интересный рассказ.
– Да, наше сиятельство, доставили мы Спарапета вместе с ковром, но тут входит господин Зарандиа и забирает все – и ковер, и Спарапета… Я думал, вам обо всем этом доложили. С этого дня с наших глаз исчезли и владелец ковра, и все его родственники, и осаду полицейского управления они сняли, и меня перестали изводить своими просьбами.
– Он и вора забрал, говорите? – Я почувствовал, забрезжило что то важное.
– Так точно увел Спараспета… и ковер забрал. Мне же приказал: мы ничего не находили, никого не забирали, никого не отпускали и вообще ни о чем слыхом не слыхали. – Усатов замолчал, и снова его прищуренные маленькие глазки принялись буравить и сверлить меня.
Было очевидно, что Зарандиа спровадил пострадавших подальше от полиции, обещав им что ковер непременно вернут.
– Но? – явно запоздало спросил я наконец Усатова.
– Но, ваше сиятельство, с неделю уже… как Спарапет продал ковер… за двенадцать тысяч и исчез из Тифлиса.
– Продешевил, однако?
– Известное дело – товар-то краденый…
– И кому же продал?
– Хаджи-Сеиду, а сам исчез, испарился… Я могу у Хаджи-Сеида конфисковать ковер как краденый товар, но сильно опасаюсь, ваше сиятельство, а вдруг господин Зарандиа имеет намерение распорядиться ковром как-то по-другому… а с другой стороны, я прикидываю, вдруг ковер опять исчезнет?!
У меня отлегло от сердца, ибо Усатов оперировал измерениями, мне доступными, – Хаджи-Сеид, Зарандиа… Большая проницательность тут была не нужна – кражу ковра подстроил Зарандиа, зачем-то это ему понадобилось.
Я пригласил кассира.
– Вносил ли Зарандиа в кассу какие-нибудь деньги перед отъездом?
– Двенадцать тысяч ассигнациями.
– Для сдачи в казну?
– Нет, для временного хранения.
«Ничего себе, он Спарапету даже вознаграждения не оставил», – подумал я.
– Вы изволили что-то сказать?
– Нет, нет, вы свободны.
Кассир ушел, и я сказал Усатову:
– Зарандиа сейчас в Дагестане, Иван Михайлович. Он должен вернуться через неделю. А пока вам надо делать так, как он просил.
