Ричард Львиное Сердце - Ирина Александровна Измайлова
Элеонора надела обруч и только после этого небрежно поправила своё покрывало.
— Я рад, что угодил вам! — Седрик поклонился, и впервые Эдгар заметил в его громоздкой фигуре, в его всегда таких твёрдых и точных движениях некое изящество, будто вся лишняя тяжесть вдруг слетела с него в это мгновение. — Однако надобно ехать. Боюсь, я слишком сильно скрутил сарацина — не хочу, чтобы он умер, не доехав до лагеря.
Прыжок в седло, и вот уже пыль, заклубившись, осела там, где проскакал Седой Волк на своём огромном коне.
— Видите, кому-то ещё могу нравиться и я! — задумчиво произнесла королева, трогая пальцем подарок рыцаря. — И самое смешное, что мне это до сих пор приятно. Мы, женщины, неисправимы, мессир! Подумайте, прежде, чем навсегда связать себя с женщиной...
— Вы нравитесь, по крайней мере, ещё одному мужчине, которого я хорошо знаю, — улыбаясь, заметил Эдгар. — Если только возможно называть его мужчиной.
— Это вы о ком? — с живостью осведомилась королева.
— О моём оруженосце Ксавье, которого вы, ваше величество, услали на Кипр. Он влюблён в вас и почти этого не скрывает!
Элеонора расхохоталась.
— О, вот тут вы правы, Эдгар... Называть маленького Ксавье мужчиной едва ли возможно. Но я всё равно рада, что он меня любит.
Часть V. ПОРАЖЕНИЕ САЛАДИНА
Глава первая
Кровь правоверных
В синем бархате ночного неба, сплошь исколотого звёздами, пронёсся и пропал огненный след. Потом второй, потом ещё... Некоторые верят, что звёзды падают, когда души людей уносятся, покинув плоть, в иной мир. Отчего же тогда их так мало? Весь небосвод должен быть в этих огненных искрах!
«По крайней мере сегодня!» — подумал султан и отошёл от окна.
Его громадная армия стояла лагерем у подножия Рожковых гор, в пяти переходах от Птолемиады. Здесь находилось большое селение, в котором сто лет назад, до прихода крестоносцев, жили мирные ремесленники. И при крестоносцах они остались здесь жить, но рядом выросло ещё одно, почти такое же селение, — уже христианское, где тоже укоренились ремёсла — жители разводили лён и занимались ткачеством, а также научились у соседей-магометан делать цветную эмаль и украшать ею всевозможные глиняные поделки.
Когда султан со своим войском пришёл в эти места, христиане исчезли. Большинство из них не успели уйти — частью их перебили, частью угнали на невольничьи рынки Дамаска. Но странно — вскоре стали исчезать и жители соседнего селения — правоверные магометане. Они уходили сами, собирая нехитрый скарб и навьючивая его кто на ослов, кто на лошадей у кого что было. То ли их напугали несколько больших сражений, которые произошли, правда, не здесь, а на близлежащей Акрской равнине, но заставили думать, что война подошла очень близко, и это может стать опасным. То ли воины, занявшие все окрестности, слишком донимали собратьев по вере, изымая всё, что ни было у тех съестного и мало-мальски ценного. Так или иначе, за год селение опустело.
Салах-ад-Дин поселился в доме муллы, который, пожалуй, один не ушёл из селения. Вернее, ушёл, но не так: он умер вскоре после прихода сюда армии. Его старуха-мать осталась жить в низкой глинобитной хижине, прилепленной к дому, и каждое утро её заунывный голос прерывал вой шакалов в горных ущельях — она молилась, одновременно оплакивая всех своих умерших близких. Мулла и муэдзин, сопровождавшие армию султана, злились на старуху: приходила пора утреннего намаза, а их призывы к правоверным заглушал этот старушечий плач. Приходилось посылать к ней кого-то из воинов, чтоб настойчиво попросить замолчать.
В опустевших домах жили мамелюки[44] султана, его свита, наиболее отличившиеся в битвах воины. Часть построек отвели для раненых, в некоторых хранили оружие и продовольствие. Вместить всю армию, даже десятую её часть, оба селения не могли, и воины в основном ютились в палатках, густо окруживших каменные и глинобитные домишки. Обычно вечерами почти перед каждой палаткой зажигались костры, с разных сторон доносились звуки песен, где-то заводила плач зурна.
Эта ночь наступила в молчании. Огни затеплились лишь там, где разложили костры караульные, обязанные это делать даже при полной луне. Не было слышно голосов, никто не бродил меж палатками, как бывало всегда. И это глухое, враждебное молчание казалось осязаемо плотным, оно давило, вызывая безотчётный страх и желание закрыться в дальней комнате дома, где вообще не было окон.
Салах-ад-Дин Юсуф ибн Айюб, великий султан Египта, Сирии и Палестины, в детстве боялся таких глухих молчаливых ночей. Он боялся оставаться один в темноте, боялся теней, пляшущих на стене комнаты, когда в лунную ночь за окном метались летучие мыши, иногда шурша кожистыми крыльями по деревянной панджаре[45]. Его пугали чьи-то тихие шаги внизу, под стеной дома, и скрип одинокой телеги, зачем-то влекомой по пустой ночной улице. Ночь представлялась маленькому Салаху живым опасным существом, готовым напасть в тот момент, когда от страха перед нею начинает кружиться голова и ноги слабеют, когда сознаёшь, что убежать невозможно.
Отголоски этих детских страхов жили в его душе и по сей день, хотя он скорее умер бы, чем сказал об этом кому-нибудь. Но иной раз, когда в полной ночной тишине вдруг раздавался какой-то непонятный звук, напоминающий о тех давних ощущениях, он содрогался и весь покрывался холодным потом, так что иногда пот зримо выступал на его висках и на лбу.
Молчание этой ночи казалось Саладину особенно жутким. Потому что на сей раз оно имело причину. Огромный стан его армии молчал, полный укора, а быть может, ненависти...
За дверью прошуршали шаги, и султан поймал себя на том, что наполовину вытащил из ножен саблю. А ведь
