Зигфрид Обермайер - Под знаком змеи.Клеопатра

Уже на следующий день пришли первые печальные известия. Пинарий Скарпа, легат, командовавший четырьмя легионами, находящимися в Киренаике, перешел на сторону Октавия.

Поначалу Антоний не хотел этому верить, ведь он был высокого мнения об этом человеке и благоволил ему.

— Должно быть, эту ложь распространяет сам Октавий, чтобы поколебать уверенность остальных. Я просто не верю этому!

Он послал несколько надежных людей в столицу Кирену, где размещались эти четыре легиона.

В трудах некоторых историков Антоний предстает одиноким и покинутым всеми друзьями. Окруженный только несколькими верными слугами, в отчаянии бродит он по берегу, ожидая известий. Все это верно только отчасти. Рядом с Антонием всегда находилась его личная охрана — центурия отборных преданных солдат; неподалеку в гавани стояла наготове дюжина кораблей, на побережье располагались палатки тяжеловооруженной преторианской когорты.

В последующие дни и недели прибывали уцелевшие и сумевшие уйти от неприятеля корабли флота Антония. Каждый из них приносил нерадостные известия. Так, Теофил, управитель Коринфа, перешел в другую партию, прочие греческие города из предосторожности направили Октавию, победоносно продвигающемуся по Элладе, послания с выражением почитания и преданности.

А как обстояли дела с Канидием Крассом и его легионами? Об этом ходили самые противоречивые слухи. Одни говорили, что эти легионы после долгих переговоров на выгодных условиях перешли на сторону Октавия. Другие утверждали, что они рассеялись, чтобы обходными путями добраться до Азии.

Из различных высказываний императора я понял, что он уже занес все эти войска в список потерь.

Во время одной из наших продолжительных прогулок, на которой присутствовал и Луцилий, он сказал мне:

— Тогда, при разделе империи, все мои друзья и сторонники посмеивались втихомолку — и я, конечно, тоже, — потому что Октавий отдавал мне чрезвычайно доходные восточные области. Мы сочли его глупым и недальновидным: Македония, Эллада, вся Азия с ее невероятно богатыми городами и провинциями, кроме того — Сирия и Иудея. Армению я завоевал, с Египтом заключил союз. Что против этого скромные провинции Октавиана Далмация, Норея и Паннония? Разве может Галлия или Испания сравниться с Египтом или Азией? Мы потирали руки, и говорили, что бедному Октавию, если он вообще сможет удержаться, постоянно придется бороться с нехваткой денег. Но при этом мы забыли об одном: он управляет всей Италией, городом Римом, у него в руках сенат и консулы. Мои легионы большей частью состоят из неримлян. Этим солдатам из Эллады, Македонии, Азии, Сирии и Иудеи давно уже надоела война, и если Октавий отошлет их по домам с парой сестерциев, они поцелуют ему руку. Среди римлян — то же самое. Ветераны мечтают о наделе земли — конечно, на родине! — а молодежь предпочитает сражаться за Рим, а не за Египет и императора, который ушел от своей римской супруги, живет с египетской царицей и объявлен римским сенатом persona поп grata. И я могу их понять…

Антоний нагнулся и поднял с песка пурпуроносную улитку. Он постоял, разглядывая ее причудливую раковину.

— Но я понимаю и Клеопатру. Пока меня нет рядом, она, должно быть, чувствует себя подобно этой улитке. Ее подняли ради ее пурпуроносной железы, а затем используют и выкинут прочь. Возможно, Клеопатра полагает, что мне нужно только ее богатство, а как только я с ее помощью завоюю власть в Риме, то отброшу ее, потому что больше не буду в ней нуждаться. Ты, Олимп, лучше всех знаешь, что это не так.

Луций молчал, как обычно, а я искал подходящие слова. Но Антоний продолжил:

— Я знаю, что это не очень удачное сравнение, особенно когда речь идет о царице, его даже можно счесть неподобающим. Но взгляни сам! А теперь я спрошу тебя: вернулся бы ты к этой римлянке — я забыл ее имя? Предположим, она стала вдовой, и тебе осталось бы только занять там это богатое гнездышко. Покинул бы ты Ирас, чтобы отправиться в Рим?

Конечно, я знал, что хочет услышать Антоний, но мне не пришлось даже лгать, и ответ мой был очень прост:

— Нет, император, потому что я никогда не любил Клаудиу, жену Луция Квинтиллия.

— И у меня то же самое! Я ничего не могу сказать против Октавии, кроме того, что никогда не любил ее и женился на ней только потому, что этого требовали политические обстоятельства.

Теперь попросил слова Луций:

— Однако тебе все же следовало бы чаще появляться в Риме, император. Сенат многое прощает героям, но требует, чтобы они время от времени отчитывались перед ним в курии.

— Ты, как всегда, прав, — кивнул Антоний. — Но надо понять, что мое доверие к Октавию не только подорвано, но и совсем исчезло. Он обманул меня в Риме, обманул на Сицилии — и сделал это с единственной целью: устранить меня и стать полновластным и единоличным правителем. Ему никогда не следовало бы забывать, чем кончилось это для его приемного отца!

Несколько дней ничего не происходило. В сонном Паретонии трудно было чем-то развлечься. Правда, здесь, как и во всех портовых городах, имелось несколько дюжин проституток, и даже у тех из них, что были постарше и уже не так привлекательны, дела шли неплохо, потому что наши преторианцы все были молоды и истосковались по женщинам.

Меня они, однако, не интересовали: во-первых, через несколько месяцев мне исполнялось уже сорок два года, а во-вторых, Ирас настолько овладела всем моим существом, что мне не нужны были никакие другие женщины.

Однажды вечером наши разведчики вернулись из Кирены, то есть из троих посланных явился только один — усталый, измученный и с очень плохими известиями.

Мы — император, Алекс, Луцилий и я — сидели перед палаткой полководца, пили кислое (хорошее уже все кончилось) вино, разбавленное водой, когда появился этот посыльный, которого два преторианца, поддерживая, осторожно усадили на стул. Его пенула была изодрана, на испачканной тунике виднелись пятна крови. На левой ноге была грязная повязка, так же как и на правой руке.

Как врач я сразу увидел, что у человека жар и силы его на пределе. Я указал на это Антонию. Он кивнул.

— Сообщи нам только самое важное, Алфиен, а затем о тебе позаботится Олимп.

— Да, господин, но сначала взгляни на это.

Он достал из-за пояса две монеты и положил их на стол.

Как и многие города и провинции в правление Марка Антония, Кирены также чеканили монеты с изображением императора. Антоний как следует рассмотрел их и бросил обратно на стол. На обратной стороне обеих монет был изображен сильфий[77] — древний символ Кирены. На лицевой стороне одной из монет была изображена голова императора с подписью: «Марк Антоний император», а на другой монете изображение было другое и стояла подпись: «Пинатий Скарпа».

Антоний горько рассмеялся.

— По крайней мере, он не настолько дерзок, чтобы прибавить к своему имени слово «император».

— «Предатель» подошло бы больше, — сказал я.

Антоний поднялся.

— Все это означает, что у Октавия теперь появилось еще четыре свежих отборных легиона.

Он повернулся к Алфению.

— Что случилось с остальными?

— Они попали в руки городской милиции в Кирене, и на следующий день их казнили; народ рукоплескал этому. Не мечом, нет, их забили дубинками, как бешеных собак. Мне удалось бежать, я еле смог отбиться, меня ранили…

Он сполз со стула, и я приказал отнести его в мою палатку. Раны оказались не тяжелые, но были воспалены и гноились. Пока я возился с ним, прибежал слуга императора.

— Олимп, скорее, мой господин отравился!

Как во сне я схватил ампулу с рвотным и бросился к палатке полководца. Верный Луцилий был здесь. Он пытался привести Антония в чувство, хлопал по щекам, шептал ему какие-то бессмысленные слова.

— Что… что он принял?

Одного взгляда было достаточно. Рядом с кроватью стоял мешочек с меконием, которым я снабдил его в качестве средства от постоянной бессонницы — вместе с дозировочной ложечкой и указанием, что лекарство нельзя принимать вместе с вином. Мешочек был пуст, стало быть, он высыпал все в кружку и выпил.

Я дал ему сильную дозу рвотного и стал ждать, пока желудок его снова заработает. Затем я строго посмотрел на Луцилия и слугу.

— Никому ни слова об этом! Императору нездоровится, потому что он объелся. Я велел ему два дня полежать в постели — поняли?

Однако потом кое-что все же просочилось; во всяком случае, ходили какие-то слухи, что император пытался лишить себя жизни.

Мы, его друзья, сделали из этого выводы и убедили его, что он должен быть рядом с Клеопатрой. Он охотно согласился с этим, и спустя несколько дней мы выступили. В пути он пытался объяснить мне, что вовсе и не помышлял о самоубийстве, а только хотел уснуть на несколько дней, чтобы избавиться от забот. Я кивнул, сказав, что так и подумал, и извинился за то, что не предупредил его о том, как опасен меконий в больших дозах.