Валентин Иванов - Русь Великая
– Нет, боярин, – отказался половец. – Род один, улус один.
– Кто у вас еще по-русски понимает? Иди все вперед! – приказал боярин.
К первому вылезли еще трое.
– Слушайте, – сказал боярин. – Томить долго я вас не буду. Через день отвезу в Киев. Там цены хорошие дают за рабов. Продам арабу, русскому, иудею, все равно. Вас отвезут к грекам. Греки найдут вам место подальше. В Египет, на острова, либо италийцам продадут. Мучить я вас не буду, и томиться вам долго не придется.
Как сломанные, четверо половцев упали на колени.
– Прости, боярин, не продавай, выкуп за себя дадим! – заголосили они наперебой.
– Выкуп! Потом придете ко мне выкуп назад брать?!
– Нет, не придем, не придем, клятву дадим, чтоб нам степи не видеть, ни солнца не видеть, живыми в землю лечь!
– Нет, не верю вам. Ваш хан два раза клялся, мир принимал. Яблочко от яблоньки недалеко падает. Будет, как сказал, – отмахнулся боярин и шагнул к двери, в которой, для порядка, стояли двое дружинников с короткими булавами.
Половцы разноголосо кричали по-своему. Первый, начавший разговор, цепко поймал Стригу за край длинной рубахи:
– Хороший выкуп даю, большой выкуп!
– Какой? – спросил боярин.
– Сто золотых дирхемов даю, – ответил половец.
– Да ты богат, – сказал боярин. – Дашь двести дирхемов, или тебя продадут в Константинополь.
– Столько у меня нет! – жалким голосом закричал половец.
– Лошади есть, бараны есть, коровы есть, жены есть – все продай. Ты сколько за меня взял бы?
– Ты большой хан, – возразил половец. – С тебя мало взять – для тебя стыдно будет.
– Я не хан, я из князевой старшей дружины, боярин я, у меня дирхемов нет. Будешь платить? Или не видеть тебе степи, не нюхать больше полыни.
– Боярин, головами с меня возьми, пленников дам.
– Пленники дешевы, – сказал боярин, отступая перед половцем, который, стоя на коленях, хватал Стригу за ноги. – И какие у тебя пленники?!
– Хорошие, сильные, молодые есть, девки есть, бабы есть.
– Девок ты, волчья кровь, перепортил, молодых голодом заморил. И откуда у тебя пленники?
– Хан Долдюк под Рязань ходил.
– И сколько дашь пленников?
– Двадцать дам.
– По десять дирхемов считаешь! – яростно закричал боярин, отбрасывая половца ногой. – Зря я на тебя время трачу, пес ты! Тебе не воевать, а баранов пасти!
Половцы закричали все разом по-своему, по-русски. Не слушая, боярин вышел, и провожатые затянули тяжелую дверь. Поруб гудел за дверью, будто рой шмелей. Кто-то стучал в дверь, кричал, но уже невнятно – толстые доски гасили голос.
В просторных сенях, освещенных заходящим солнцем, боярина встретили доспехи Долдюка. Умелой рукой на крестовине была распялена половецкая кольчуга, удерживаемая, как на человеке, подкольчужным кожаным кафтаном. Снизу – кожаные штаны с нашитыми спереди железными полосами и сапоги из красного сафьяна. Сверху – низкий шлем, чуть надрубленный справа, соскользнув откуда, меч Стриги освободил хана Долдюка от жизни, а боярина – от врага.
За столом Стрига рассказывал, обращаясь к гостям, как положено, и поглядывая на жену, которая села в нижнем конце стола, где было ей удобней следить за порядком:
– С хан Долдюком мы были старые знакомцы. Впервые встретились с ним мы давно, в день несчастного боя на Альте. Был тогда Долдюк лет двадцати с небольшим от роду, а я уже зрелым мужем, усы были такие же, – усмехнулся Стрига. – Я Долдюка срубил, как думалось. Потом оказалось, что я ему только ухо рассек и в плечо ранил. От того дня и прозвище его пошло – Рваное Ухо. Тому назад лет пять он здесь гостил день проездом, когда все ближние ханы ездили мир покупать у Святополка Изяславича. Напомнил он мне о старой встрече сегодня в сшибке. Злой, злобный. Сказал, Елена, что хотел тебя взять. И я поверил.
Стефан, старший подручный боярина, сказал:
– Слыхать было, как он тебе говорил. Но что – не расслышали мы.
– Он хотел меня обидеть, чтобы я в гнев пришел. И обидел…
– Нужна я ему, старуха, – подала голос боярыня.
И все взглянули на нее, и никто не возразил, ибо не полагается, по русскому обычаю, чужую жену в глаза да при муже славить. Елене тридцать лет, темно-русая, сероглазая, на ясном лице нет ни одной морщинки, только сейчас в гневе брови сдвинулись и меж ними врезались две складки. В тонких пальцах держит платочек. Не думая, рванула, и с треском разорвалась нежная ткань.
Задумавшись, Стрига опустил голову, и концы усов легли на грудь рубахи, вышитой красными нитками. Такие усы у него одного – по старинному обычаю. Ныне все с бородами, подстриженными, или, как принято говорить, подщипанными. Седины много в усах и на голове боярина, и кажется он сейчас вышедшим из старого времени былого Святослава или первого Владимира. И серьга у него в одном ухе тоже по-старинному, ныне так не ходят мужчины.
– Вот так, – опомнился Стрига. – Не легко мне пришлось с Долдюком. Силы у него не меньше, моложе он меня лет на двадцать, коль не более. Уж очень я был ему ненавистен, слишком был он злобен, спешил, кровь мою хотел поскорее увидеть, и сам растратился… Я же был спокоен и дрался на своем месте. Вот и сказке конец, дорогие гости.
Двое слуг вносят разварную белужину на деревянном блюде такой длины, что одному не унести – руки коротки. Третий тащит серебряную миску, полную икры. Свежая икорка, сегодня вынута, промыта и в меру посолена самой хозяйкой. Кто понимает – нет ничего вкуснее икры, но вкус ее – от соли. Несоленую икру собака голодная есть будет, человек же в рот не возьмет.
Лекарь Соломон отказался от икры – закон Моисея не позволяет есть икру, ибо в каждой икринке заключена целая жизнь. Соломон был в русском платье, только стрижен не по-русски. На висках отпущены длинные пряди волос, а сама голова покрыта черной ермолкой – Соломон лыс, ему уже давно бог лба прибавил. Это человек, известный и в Киеве, и в Чернигове, и в Переяславле. Лечит он раны, переломы, и от его лечения кости становятся как были, а от ран остаются малые рубцы. Знает Соломон и травы, хорошо пользует от боли в сердце, от головной боли, даже женщинам помогает в трудных родах, и многие матери обязаны ему жизнью своей и детской.
Впервые прославился он, когда жена князя Изяслава Ярославича не могла разрешиться князем Святополком, и нынешний великий князь киевский ему обязан жизнью. Лекаря повсюду любили, как доброго человека. За труд брал он немного и отказывался, когда иной от радости хотел ему лишнее дать; сам же всем помогал, не рядясь о деньгах, и неимущему мог сам помочь не только наукой своей, но и деньгами. За то слыл бессребреником и по давности жизни своей среди русских был всем известен так, что встречал друзей везде, стоило ему лишь назваться. Любил Соломон ездить, повсюду оказывая помощь, для того он и в Кснятин приехал вместе с русским другом своим, тоже лекарем, ровесником, Жданом по русскому имени, в крещении – Парфентий.
– Сильно ограничивает Моисеев закон, – заметил отец Петр. – Белуга поймана не для икры, оказалась с икрою. Что ж? Бросать, что ли, добро? В евангелии сказано: не в уста, а из уст. Телятину есть грешно, с этим согласен. Соломон, Соломон! Имя-то у тебя знаменитое! Святой ты человек во всем, одно в тебе – вера ложная, обряды обременительные у тебя.
– Вера у меня праотеческая, – возразил Соломон. – Мы, иудеи, подвергались многим гонениям за веру. Вера – от совести, от предания, от глубины человеческой души. Однако же бог, разметав нас в страны рассеяния, сохранил народ.
– Да, римляне-язычники жестоко вас гнали, но не за веру: Греки и латиняне воздвигали на вас гонения за веру, став христианами, но начали гонения через пять сотен лет по пришествии Христа. Стало быть, было у вас время избрать себе веру на полной свободе. А что от гонителя, от врага веру, даже истинную, стыдно принимать, в этом ты прав. Но гнали вас не только за веру…
– Отец Петр! – прервал священника боярин. – Прение о вере, коль наш добрый гость захочет, устраивай во время иное. Ныне же мы за столом.
Пора было вмешаться хозяину. Жадный князь киевский Святополк казну набивал с помощью иноземцев, имея советников среди иудеев. Они давние жители Киева, в Киеве есть улица, ими заселенная, и ближние к ним городские ворота называются Иудейскими, по старому обычаю, как есть в Киеве Ляшские ворота по имени улицы, где живут ляхи – поляки. Боярин Стрига не хотел допустить неприятного разговора об иудейских помощниках князя Святополка. И, чтоб пресечь подобное под корень, добавил:
– Каждый из нас за себя отвечает и перед людьми, и перед богом. Что, отец Петр, не так ли нас Церковь учит? А также отвергает насилие в делах веры!
– Боярин, боярин, – ответил священник, – с тобой не поспоришь, ты ученый человек, хоть в Печерскую лавру игуменом можешь идти. Не сердись, Соломон, прости, если в чем тебе сгрубил. Скучно мне бывает. Боярину не до споров со мной, другие тоже охотнее железом с половцами спорят, у меня язык ржавеет, как заброшенный серп.
