Алекс Брандт - Пламя Магдебурга
– Вы разрешите мне войти внутрь?
– Это лишнее. Говори.
– Я пришел попрощаться, господин Хоффман. Я ухожу из Кленхейма.
– В добрый путь. Желаю тебе встретить своего братца.
– У меня к вам просьба, господин Хоффман, – чуть замявшись, произнес Маркус. – Греты нет в городе. Я знаю, она не хочет меня видеть. Впрочем, я и сам не посмел бы показаться ей теперь на глаза… Вот.
Он вытащил из кармана какой-то предмет, завернутый в клочок бумаги.
– Эта цепочка принадлежала моей матери. Она из золота, из настоящего золота. Передайте ее Грете, господин Хоффман. И скажите, что это от меня. Прощальный подарок.
Бургомистр посмотрел на него с некоторым удивлением, заложил руки за спину.
– Я не знаю, где сейчас Грета, – сказал он, помолчав. – А если бы и знал, все равно бы ничего не смог передать. Подарка она не примет – ни от тебя, ни от меня.
– Но, может быть…
Но Хоффман лишь покачал головой:
– Ты напрасно пришел, Маркус. Уходи.
На лице юноши не дрогнул ни один мускул. Он спрятал бумажный сверток в карман, рукой пригладил черные волосы. Тихо сказал:
– Прощайте, господин бургомистр.
– Уходи.
Ссутулившись и чуть приволакивая зажившую ногу, Маркус спустился по ступеням крыльца.
– Постой! – крикнул Хоффман, когда Маркус перешел на другую сторону улицы. – Где твой мешок? Ты решил отправиться в путь налегке?
– Я заберу свои вещи дома, господин бургомистр.
– Подожди. Мне нужно с тобой.
– Как вам угодно.
И они пошли по пустой улице рядом. Солнце скрылось за облаками, ветер швырял им в лицо колкие крупинки песка.
– Куда ты отправишься? – спросил на ходу бургомистр. – Кажется, у твоего отца была родня в Брауншвейге.
– Я не знаю, куда пойду. Все равно. Отыщу в Рамельгау пустую лодку и отправлюсь вниз по реке.
– В Гамбург? Там, должно быть, сможешь найти занятие.
– Если Господу будет угодно – доберусь и туда.
– В батраки пойдешь? Или, может, в солдаты?
Маркус промолчал.
– Что ж, – сказал бургомистр, – отправляйся. Хоть в Гамбург, хоть в Брауншвейг, куда угодно. В Кленхейме тебе уж точно нечего делать.
Они пересекли Малую площадь и повернули на улицу Святого Петра.
– Ты должен оставить распоряжения насчет имущества, – сказал Хоффман, останавливаясь, чтобы отдышаться немного. – Кто-то должен присматривать за твоим домом и оплачивать расходы.
– Нет нужды, господин бургомистр. Имущество семьи Эрлих переходит в собственность города. Я отдал господину Грёневальду бумаги на этот счет.
– Вот как… Значит, больше сюда не вернешься?
– Нет, господин бургомистр. Я не вернусь.
* * *Они расстались на дороге, ведущей из Кленхейма в Рамельгау. Маркус шел не оглядываясь, с дорожным мешком за спиной и пистолетом, заткнутым за пояс. Небо хмурилось, листья деревьев беспокойно перешептывались друг с другом. Над лесом легла смутная грозовая тень. Маркус вошел в эту тень и потерялся в ней навсегда.
Карл Хоффман еще некоторое время стоял на одном месте, глядя на темные верхушки деревьев, а затем побрел обратно домой. Порыв колючего ветра хлестнул его по лицу, заставив поднять ворот кафтана. Он пересек улицу Подмастерьев, прошел мимо дома батрака Гюнтера Грасса. На грушевом дереве неподалеку болтался обрывок пеньковой веревки. Бургомистр хотел было сорвать ее, но узел был затянут слишком крепко. Чтобы развязать или разрезать такой, понадобилось бы притащить лестницу. Пустые хлопоты…
Дернув головой от новой пощечины ветра, Хоффман ускорил шаг. Ратушная площадь осталась позади, и он повернул на улицу Адальберта Святого – улицу, где он когда-то родился, где семнадцать лет назад родилась его дочь и где сам он прожил всю свою жизнь. В кармане у него лежали две восковые фигурки, которые он взял в мастерской Якоба Эрлиха. Время от времени Карл притрагивался к карману рукой, проверяя, на месте ли они.
Странное, непривычное умиротворение овладело им. Он словно с головой погрузился в теплую, мягкую воду, которая укрыла его от чужих неприязненных взглядов, смягчила боль в старых костях, принесла забвение и покой. Покой, о котором он так тосковал в эти дни. Его разум очистился, сделался ясным и светлым. Судьба Кленхейма, равно как и его собственная судьба, были открыты ему. Должно быть, именно это и принято называть мудростью?
Вокруг не было ничего, кроме мягкой, вяжущей тишины. Кленхейм замер, словно остановившееся сердце. Дома, плетеные ограды, скамейки, поленницы, жестяные колпаки на печных трубах – пройдет немного времени, и все это покроется пылью. Сквозь камни на площади прорастет трава, крыши домов прогниют и обвалятся вниз. Город сгорбится и медленно врастет в землю. Он знал, что так будет, знал, что этого не изменить. Но мысли об этом уже не печалили его. О чем печалиться? Жизнь будет идти своим чередом – так, как идет уже тысячи лет. Молодые заменят стариков, живые встанут на место умерших, прежние беды навсегда сотрутся из памяти. Разве не об этом ему говорил фон Майер за несколько дней до своей смерти? Слова советника эхом зазвучали в его голове, так отчетливо, как если бы тот шел сейчас рядом с ним.
– Когда я закрываю глаза, я вижу перед собой сожженный Магдебург, – говорил фон Майер. – Он лежит в руинах, и сухой пепел покрывает его, словно снег. Я вижу осколки зданий, которые выглядывают из-под пепла, будто стволы обломанных бурей деревьев. Я вижу, как солнце гладит своими лучами то место, где стоял когда-то великий город, и силится отыскать среди завалов следы его утраченной красоты. Но затем все меняется. Из руин появляются новые дома, прекрасные и светлые. Стены их сотканы из цветочных стеблей с золотыми бутонами, и трава, мягкая, словно ковер, покрывает скаты их крыш. Этот город похож на цветущий сад, и люди в нем поют песни, прославляющие Создателя. В этих песнях нет ни тоски, ни сожаления об утраченном, лишь радость и надежда на лучшее. Даже когда в моих глазах стоят слезы, когда мои веки смежены болью или усталостью, я вижу этот новый, цветущий город, вдыхаю его запахи, слышу его голоса. Я вижу, как он тянется ввысь, к облакам, а его очертания отражаются в спокойных и вечных водах Эльбы…
* * *Несколько минут спустя бургомистр переступил порог своего дома. Дом показался ему очень холодным. Он принес со двора несколько березовых поленьев, разжег в камине огонь. Потом сунул руку в карман и вытащил восковые фигурки. Это были два ангела, в длинных, похожих на платья одеяниях, с руками, молитвенно сложенными на груди. Хоффман подержал их на ладони, ощущая мягкость и вес, а затем осторожно поставил на каминную полку.
Дел оставалось совсем немного. Он снова вышел на улицу и закрыл ставни на окнах. Вернувшись, снял верхнюю одежду, запер дверь на засов. Выпил на кухне воды, отломил кусок хлеба от сухого ломтя. После этого устало опустился в кресло, вытянул вперед ноги в стоптанных домашних туфлях.
Березовые поленья весело трещали в камине, огонь разгорался, и его мягкие лоскуты напоминали струящийся шелк. В этих тонких, рвущихся лоскутах ему виделись силуэты бегущих людей, и руки, простертые к небу, и падающие на землю каменные башни.
Бургомистр посмотрел на восковых ангелов. Фигурки были полупрозрачными и, казалось, излучали тепло.
Он улыбнулся им.
И закрыл глаза.
Эпилог
Гибель Магдебурга потрясла Европу. «Канцелярия Господа Бога» в одночасье перестала существовать, превратилась в груду развалин, в испачканное сажей пятно на географической карте. Из тридцати тысяч жителей Эльбского города лишь каждый сотый сумел дожить до конца войны.
Между тем война продолжалась. Всего через четыре месяца после магдебургского пожара объединенное войско Швеции и Саксонии наголову разгромило армию Иоганна фон Тилли в битве при Брайтенфельде[59]. Более семи тысяч имперских солдат было убито, почти стольких же взяли в плен. Грозная кайзерская армия, которая прежде не терпела ни одного крупного поражения, перестала существовать. Вся Северная Германия лежала теперь у ног победителей.
Густав Адольф двинулся дальше в земли Империи. Прошел по течению Майна на запад, захватывая крепости и города, взяв Майнц, Вюрцбург и Вормс, отбросив испанские и лотарингские отряды, стоявшие на Рейне. Весной следующего года он снова разбил имперцев в битве на реке Лех и вторгся в Баварию. Шведская армия проходила по германским землям, словно клинок сквозь живую плоть, и никто не мог остановить ее.
Что было дальше? На счастье Австрийского дома, непобедимый Северный Лев вскоре погиб в битве при Лютцене[60]. В той же битве пал и неистовый граф Паппенгейм, один из палачей Магдебурга, – погиб так, как и подобало служителю кровавого бога войны. Под ним убили семерых коней, и шесть мушкетных пуль насквозь пробили его кирасу, и только тогда он испустил дух, в самой гуще сражения, с ног до головы залитый чужой и собственной кровью.
