Кристиан Камерон - Тиран
Киний немного подумал и сказал:
— И тем не менее мы убили Сократа.
Филокл повернулся к нему, блестя глазами.
— Сократ предпочел убить себя, чтобы не отказываться от добродетели. — Он сделал ораторский жест, как будто обращался к публике. — Единственные доспехи — добродетель. И единственное оправдание насилию — защита добродетели; если мы в таком случае умираем, мы умираем добродетельными.
Киний позволил себе улыбнуться.
— Кажется, теперь я понимаю, почему никогда не слышал о других спартанских философах.
Филокл кивнул.
— Мы свирепый народ. Всегда легче умереть, защищая добродетель, чем жить добродетельно.
Киний наслушался философии в часы перед битвой, но в словах Филокла было больше смысла, чем у прочих. Он сжал руку спартанца.
— Думаю, у тебя с Аяксом больше общего, чем ты хотел бы, чтобы я поверил.
Филокл хмыкнул.
— Он тоже осел, как и ты. Послушай-ка, братец. Я хочу попросить тебя об одолжении.
Голос Киния звучал легко, но он приобнял Филокла, что делал редко.
— Конечно.
— В ночь перед битвой я люблю послушать Агия, но потом мне нравится слушать голоса друзей. Потому что в целом ты прав, но сегодня вечером мы не звери. Мы люди. Идем со мной назад к костру.
У Филокла на глазах блестели слезы, в свете звезд — словно жемчужины. Он вытер их и задел рукой венок на волосах.
— Зачем это? — спросил он. — Я не герой.
Киний помог ему встать с камня. Вдвоем они поднялись на холм. Их шаги гулко звучали на твердом дерне, и Филокл мог не расслышать ответа Киния.
— Нет, ты герой, — сказал Киний, но очень тихо.
Позже они вернулись к этому. Аякс не мог успокоиться насчет войны. Киний, который много лет командовал людьми, понимал, что Аякс перед битвой пытается оправдаться в собственных глазах, оправдать убийство тех, кого он убьет на рассвете.
— Если мы звери, — заговорил он после часа размышлений, пока остальные разговаривали, пели, а Ликел, к изумлению Филокла, исполнил спартанский военный танец, — если мы звери, почему мы так тщательно все обдумываем?
Киний наклонился мимо Филокла, собираясь предотвратить катастрофу.
— Какой же мой замысел ты должен претворить в битве? — спросил он.
Никий рассмеялся, остальные ветераны тоже. Никомед посмотрел на Аякса, словно огорченный дурными манерами друга, и пнул его по вытянутой ноге.
Аякс покачал головой.
— Но мы собираемся… — снова начал он, и что-то в Кинии взорвалось.
— Это проклятая бойня! — сказал он слишком громко, заглушая другие разговоры. — Безумие! Хаос! — Он показал на Аякса. — Ты должен понимать! Мы месяцами днем и ночью видим этого зверя. Человек должен быть безумен, чтобы считать, будто в войну можно внести какой-то порядок!
Филокл положил руку Кинию на плечо. Аякс отшатнулся от Киния, как будто командир собирался ударить его. Негромко заговорил Филокл:
— Мы планируем войну, чтобы уменьшить хаос. Мы упражняемся, чтобы наши мышцы усвоили определенную последовательность действий, когда наша душа полна паники и мы ведем себя как звери. В Спарте мы предпочитаем превращать людей в автоматы.
На защиту друга встал Никомед.
— Так же поступают танцовщицы и хор — они бесконечно упражняются, чтобы бездумно выполнять действия. Но ведь они не звери.
Аякс почти умолял.
— Вы, — сказал он, показывая через огонь на Никия и Антигона, на Ликела и Кена, на Андроника и всех остальных. — Вы все воины. Действительно ли вы ненавидите войну?
Начал вставать Филокл, но его опередил Антигон — Антигон, который никогда не выступал публично, стесняясь своего скверного греческого. Этот рослый мужчина, покрытый шрамами, всю жизнь сражался, и по нему это было заметно.
Аякс ему нравился. Аякса любили все. Антигон улыбнулся молодому человеку неотразимой улыбкой.
— Где-то… — начал он на дурном греческом. — Есть человек, озверевший настолько, что даже на пороге большой битвы говорит, что любит войну. — Антигон печально улыбнулся. — Я слишком боюсь смерти, чтобы любить войну. Но я люблю своих товарищей, поэтому не дрогну. Это все, что я могу дать, и все, о чем могут попросить мои товарищи. — Он поднял мех, встряхнул его, и все услышали бульканье жидкости. — Ночные разговоры о войне ни к чему хорошему не приведут. У меня есть вино. Давайте выпьем!
Мемнон, который часто говорил, что любит войну, улыбнулся, взял вино и промолчал.
Позже Киний, который не хотел, чтобы у него что-то было на совести в последнюю ночь, сел рядом с Аяксом.
— Я рявкнул на тебя, — сказал он, — потому что тоже боюсь смерти, а ты кажешься неподвластным ей.
Аякс обнял его.
— Как они могут так говорить, — спросил он, — когда они все сами истинные герои?
Глаза Киния неожиданно наполнились слезами.
— Они лучше героев Поэта, — сказал он. — И говорят правду.
Вино, песни, общество друзей — все это позволяло не думать о смерти и об отсутствии Страянки, пока все не разошлись спать. Киний ходил среди костров, говорил по несколько слов тем, кто еще не лег, и наконец, усталый, вернулся к себе. И вышло так, что Кинию не пришлось спать в одиночестве; рядом с ним лежал, завернувшись в плащ, Филокл, а по другую сторону — Аякс, как будто минувший год жизни исчез, и они снова пересекали равнины на пути из Томиса. Киний улыбнулся, ощутив тепло друзей, и, прежде чем его начали преследовать мысли о смерти, уснул.
Но смерть настигла его во сне.
Он промок от крови, под ним течет река крови, и пахнет так, как пахли все гниющие раны, которые он видел, пахнет тленом и злом, и он встает, чтобы уйти подальше от этого тлена. Руками он держится за дерево, ноги не задевают корней, он карабкается вверх, и ему хочется стать совой, улететь, но кровь на руках каким-то образом мешает этому, и он может только карабкаться. Он думает, что если поднимется достаточно высоко, увидит противоположный берег реки, сосчитает вражеские костры и узнает…
…он не может вспомнить, что хотел узнать. В замешательстве он поднимался все выше, кровь текла по его рукам, а с рук по бокам, и кожа, которой она касалась, начинала саднить, как саднит от соленой воды ожог.
Солнечный ожог на лице, высунувшемся из воды, соль в глазах, а руки вцепились в гриву большого коня; вода тянет за ноги, тяжелый нагрудник мешает сесть верхом.
О шлем со звоном ударяется меч, поворачивает его, так что ничего нельзя увидеть. Клинок скрежещет на предплечье, на бронзе нагрудника, потом впивается в руку. Серая кобыла испугана, она бросается вперед и вытаскивает Киния из реки, тащит вверх по берегу, который он недавно оставил; он висит на шее у лошади, и это пугает ее, она мотает сильной головой. Удача и мощь движений холки коня помогают ему подняться на руку выше, чем в предыдущих отчаянных усилиях, и ему удается забросить колено на широкую спину скакуна.
Он осматривается и видит, что позади все незнакомые ему воины, это все саки в великолепных доспехах, а на нем самом золотые наручи, которые он видит сквозь щели в шлеме; он сухой и высоко сидит на коне цвета тусклого металла, битва выиграна, враги разбиты, они пытаются собраться среди плавника на том берегу и у старого мертвого дерева, которое служит единственной защитой от сакских стрел. Он поднимает плеть, машет ею три раза, и все бросаются в реку, плывут к другому берегу.
Он готов принять стрелу и, когда она прилетает, почти приветствует ее, потому что хорошо знает, а потом оказывается в воде, его хватают…
Опять. Он проснулся, потому что его тряс Аякс.
— Это был дурной сон, — сказал Аякс.
Во сне Киний сбросил плащ и замерз. Филокл ушел — вероятно, искать более спокойного соседа. Взгляд на звезды и луну подсказал, что спал он долго и что до рассвета меньше часа. Киний поднялся.
Аякс тоже начал вставать. Киний толкнул его обратно.
— У тебя есть еще час, — сказал он.
Аякс повесил голову.
— Не могу уснуть.
Киний уложил его и укрыл своим старым плащом.
— Это волшебный плащ, — сказал он. — Сейчас ты уснешь.
Ярко горел костер, вокруг спали с десяток воинов клана Травяных Кошек, два раба грели воду в бронзовом котле. Один протянул ему миску с едой, и Киний проглотил содержимое — странно, что тело продолжает быть тираном, диктующим ему потребности, ведь ему осталось жить несколько часов. Он надел плащ и взял копье — даже не свое.
Киний чувствовал себя удивительно живым. Высоким, сильным, свободным. Даже страхи последних месяцев — страх смерти, страх поражения, страх любви — куда-то исчезли.
Он прошел к лошадям и поймал Танатоса. Конь беспокоился. Киний покормил его, шепча что-то в темноте, потом сел на него без седла, спустился по склону гряды к болоту и проехал через топь. Его приветствовали несколько Травяных Кошек. Они не спали, были настороже и показывали на тот берег реки.
