Леонтий Раковский - Генералиссимус Суворов

Австрийские пули роем носилось вокруг. Белые австрийские мундиры мелькали за деревьями, по ту сторону оврага, вот тут, совсем недалеко.

Жубер только поворотил коня, чтобы проскакать вдоль цепи, как пуля тирольского стрелка ударила его в грудь.

Смерть главнокомандующего скрыли от войск. Адъютант Тарро привез его тело к домику на горе в какой-то тележке, взятой в Пастуране. Жубер лежал прикрытый гренадерским плащом.

Тележка проезжала мимо сарая, где сидели хозяева дома. Выстрелы разбудили их.

По удрученному виду адъютанта, ехавшего сзади за, тележкой, и суете, поднявшейся в доме, итальянцы догадались, что случилось.

– Chi va presto, more lesto! [115] – с чувством сказал толстый хозяин, указывая жене на торчавшие из-под гренадерского плаща мягкие сафьяновые сапожки.

Жена, сжав на груди руки, провожала печальную процессию широко открытыми, испуганными глазами.

VI

Багратион в точности следовал приказу Суворова выманивать французов в долину. Французы наседали, а Багратионовы егеря медленно оттягивались назад.

Но эта игра в кошки-мышки была не по душе ни горячему, напористому князю Петру, ни его егерям. Люди привыкли идти вперед, а тут надо пятиться.

Егеря отходили, ворча:

– Наших то и дело щелкают, а мы только ретируемся!

– Ровно австрияки…

– Шо вон нас жме, як мороз бабу?

– Ударить бы в штыки – самое разлюбезное. Ваше благородие, прикажите!..

Багратиону и самому надоело. Он послал к Дивному, как назывяли Суворова солдаты, одного за другим трех адъютантов. Просил разрешения начать атаку. Но ни один из гонцов не вернулся назад.

Багратион нервничал. Солнце жгло – близился полдень. Сегодня здесь, в этой долине у гор, было душно, как в пекле, душнее, чем при Треббии, а укрыться негде. Багратион вытирал платком свои густые черные волосы. Нетерпеливо поглядывал назад: не мчится ли хоть один из его адьютантов?

– Какого черта они там делают? Поеду сам!

И он поскакал к Поццоло-Формигаро, где должен был находиться Суворов.

На дороге Багратион встретил своего адъютанта корнета Дирина, которого послал первым.

– Почему никто не едет? Где вы все запропастились? – издалека грозно крикнул Багратион.

– Ваше сиятельство, генерал-фельдмаршал спит. Завернулся в плащ и лежит. Вон там, на поле, где генералы…

Что бы это значило? Уж не случилось ли с ним чего, сохрани Господи? Жив ли?

Багратион ударил коня шпорами и помчался во весь дух.

Не доезжая до деревни Поццоло-Формигаро, он увидал колонну мушкатеров Милорадовича. Справа от них, на совершенно вытоптанном кукурузном поле, виднелась группа генералов. Тут были все, русские и австрийцы: Цах, Карачай, Дерфельден, Милорадович, Тыртов, Ферстер, Горчаков. Адъютанты кучились в сторонке. Среди них Багратион увидал и своих.

Осадив коня на всем скаку, Багратион спрыгнул с седла и бросился к генералам. Генералы разговаривали вполголоса.

В их кругу, на земле, кто-то лежал, завернувшись в знакомый Багратиону старинный синий плащ Александра Васильевича.

– Что случилось, князь? – громко спросил Дерфельден.

– Французы наседают на правый фланг. Пора ударить нам. А что с его сиятельством? – тревожно спросил он.

В это время Суворов отбросил плащ и вскочил на ноги.

– Помилуй Бог, заснул. Крепко заснул! – надевая каску, сказал он. – Князь Петр прав: пора!

Тотчас же к главнокомандующему со всех сторон потянулись Цах, Дерфельден, ординарцы Края, которых набралось с полдюжины: французы теснили австрийцев, Край слал за помощью.

Суворов повернулся к Багратиону:

– Как у тебя, князь?

– Люди рвутся в бой. Надоело заманивать, ваше сиятельство!

– Хорошо!

Поворотился к Дерфельдену.

– Полки готовы, ваше сиятельство! – доложил Дерфельден, не дожидаясь вопроса.

Поворотился к Цаху:

– Как на правом?

– Барон Край занял высоты, но, не получив сикурсу, вынужден был…

– Понимаю!

Не дослушав главного квартирмейстера, Суворов сказал Багратиону:

– Князь Петр, веди своих. С Богом! И ты, Миша, на поддержку! – кивнул он Милорадовичу.

Бой, кипевший только на правом, австрийском, крыле, теперь разгорелся по всей линии.

VII

Чуть залились батальонные трубачи (у егерей барабанов не полагалось), как Багратионовы егеря поднялись и кинулись на врага.

Шли с охотой, с яростью. Перепрыгивая через канавы, перелезая через изгороди, быстро подвигались вперед. Теперь настал черед отходить французам: упорно отстреливаясь, они пятились к городским стенам.

Подходить близко, к самым стенам, было невозможно: укрытые за домами предместья, в садах и огородах у Нови, французы били егерей на выбор. Десятки французских пушек бросали сверху ядра.

Пехота принуждена была остановиться. На руках подтащили полевые пушки. И вскоре по тяжелым дубовым городским воротам, по белым оштукатуренным стенам, по башенкам застучали русские ядра.

Но стены Нови стояли как ни в чем не бывало.

– Калибр мал!

– Всю артиллерию оставили назади брать ненужные крепости!

– Теперь вот голыми руками и бери!

Егерей поворотили правее города в обход.

Но тут французы, увидев, что русские пушки не страшны городским стенам, вдруг с громкими криками высыпали из города. Французская пехота ударила егерям во фланг.

Егеря стали отходить.

Неприятельское ядро ударяло в каменную стену, за которой стоял, стреляя, унтер-офицер Огнев. Камни с воем брызнули в сторону. Небольшой осколок угодил на излете Огневу в голову.

Старик зашатался и рухнул у стены.

Некоторое время он лежал, а потом, превозмогая боль, поднялся на колени. Липкая кровь лилась с головы на мундир, на руки.

Ранцы – для облегчения солдат – остались где-то в обозе, но Огнев – бывалый, ломаный солдат: у него в бою всегда с собою в кармане наготове чистый кусок старой сорочки.

Огнев достал его, перевязал рану, кое-как приладил на голову пробитую треуголку и, взяв ружье, поднялся. В голове стоял трезвон. Пороховой дым застилал солнце.

Огнев глянул: своих, своего капральства и даже своей роты он не видел.

Русские отступали. Мимо него, отстреливаясь, шли гренадеры Дендригина. Огнев стал отходить вместе с гренадерами.

Голова кружилась. Огнев очень ослабел, хотя крови вышло не так уж и много. Но стрелял он, как обычно, не торопясь.

«Хорошо, что в правую сторону ударило: кабы в левую, не стрелять бы!»

И вдруг, сквозь противный визг ядер и свист пуль, сквозь этот несмолкаемый трезвон в голове он услыхал сзади такой знакомый голос:

– Молодцы, ребята, заманивай их! Заманивай!

Огнев оглянулся. В самой гуще сбившихся егерей и мушкатеров на своей неказистой казачьей лошаденке виднелся Александр Васильевич.

Фельдмаршал, увидев заминку в центре, тотчас же прискакал сюда.

Огневу стало стыдно, что он, унтер-офицер, отступает.

– Стой, куда? Стой! – кинулся он наперерез молодому гренадеру.

Гренадер остановился, взялся заряжать ружье.

Увидев своего Дивного под пулями, егеря и мушкатеры снова кинулись на французов.

Ослабевший от потери крови Огнев медленно подавался вперед, – его обгоняли уже свои, апшеронцы.

Вот уже поравнялась собравшаяся вместе и вся первая рота.

– Дядя Илья, жив? – радостно окликнул его Зыбин, бежавший вперед.

Суворовский конь нагонял Огнева. Фельдмаршал ехал вперед. Рядом с ним бежал батальонный командир апшеронцев майор Лосев. У Лосева в руках вместо шпаги было ружье.

Огнев слышал, как Лосев говорил фельдмаршалу:

– Моя шпага сломалась… Так я его, ваше сиятельство, обломком шпаги и эфесом – по голове!

– Браво! Хорошо, помилуй Бог, хорошо! Мы, русские, шутить не любим: коль не штыком, так кулаком!

Эти истоптанные огороды, эти кирпичные дома предместья, из которых давно перебрались в город жители, переходили по нескольку раз из рук в руки. Но пройти дальше, проникнуть в самый город или взобраться на высоты, где стояли пушки, не удавалось. Взять Нови с фронта казалось невозможным.

Полуденное солнце снова, как и при Треббии, висело над головой. Люди снова изнемогали от духоты и нестерпимой жажды.

Суворов, который сам все время был среди наступавших войск, видел, что надо дать отдых.

В полдень он велел прекратить бой по всей линии.

VIII

Резерв Суворова сыграл свою роль: к шести часам вечера французская армия сбита с неприступной позиции и в беспорядке бежала.

Непреклонная воля русского полководца и самоотверженность его войск решили все. Только наступившая ночь спасла французов от окончательного истребления.

Воздух был насыщен пороховой гарью, полон стонов раненых. В горах гулко отдавались ружейные выстрелы, слышались крики «пардон».

Группами вели пленных, которых вылавливали из виноградников и садов. Конвоиры оживленно переговаривались:

– Я кричу ему «балезар», а он и не думает!