Конн Иггульден - Империя серебра
— В Каракоруме я окажусь за месяцы до него, — задумчиво рассудил Чагатай. — Как хан, я возьму с народа клятву, ну а когда вернется он, войны не миновать. Если только мне не уподобиться любимому брату Угэдэю. Как думаешь, Сунтай, Гуюк в обмен на жизнь примет здесь мое ханство? Ну, посоветуй же что-нибудь своему господину.
— Почему бы и не принять, мой повелитель, — почтительно осклабился слуга. — Вы же, коли на то пошло, так поступили.
Чагатай улыбнулся. Впервые за долгие годы он ощущал себя в ладу со всем миром.
— Может статься, через это я откладываю беду про запас — для себя или для сына моего Байдура. Ведь я сейчас вынужден думать и о его жизни. Клянусь Великим небом, если б только Гуюк умер во сне, путь передо мной был бы чист! А я вот, увы, по собственной воле отправил к нему сына…
Сунтай хорошо знал своего хозяина. Продолжая угодливо улыбаться, он подошел к нему со спины.
— Может, Гуюк так и считает, а с ним и орлок Субэдэй, но останется ли этот самый заложник вашей верной рукой? Ведь мир изменчив.
Чагатай пожал плечами:
— У меня есть и другие сыновья. Куш слишком велик, чтобы поступаться им ради кого-то одного. Байдуру придется выбираться самому. В конце концов, Сунтай, я дал для его тумена своих лучших воинов. Таких, равных которым нет во всей державе. Если с ним случится непоправимое, я буду по нему скорбеть, но судьба человека всегда в его собственных руках. Так заведено самой жизнью.
Чагатай не обратил внимания, что вместо обычных сандалий на Сунтае сегодня мягкие цзиньские туфли. Последнего шага своего слуги он не расслышал. А лишь почувствовал, как шею что-то ужалило, и, поперхнувшись, в изумлении протянул руку к горлу. Что-то было до ужаса не так. Когда Чагатай оторопело отвел ладонь, та оказалась в крови. Хотел что-то сказать, но вместо голоса из багряной полоски на горле вырвался лишь булькающий хрип.
— Говорят, нож кирпан так остер, что смерти почти не сопутствует боль, — сказал за спиной Сунтай. — Возможности спросить мне так и не выпало. Не зря, видимо, имя ножа переводится как «рука милосердия».
Слуга подался ближе. Губы Чагатая шевелились, но единственным звуком было все то же тихое бульканье. Тогда Сунтай отстранился, давая хозяину беспрепятственно пасть на колени, по-прежнему хватаясь за глотку.
— Рана смертельна, мой повелитель. Вы уж наберитесь терпения. Смерть не заставит себя ждать.
Голова Чагатая бессильно упала на грудь. Окровавленная правая рука легла на неразлучную саблю, но вынуть ее уже не было сил. Обнажился лишь мягко поблескивающий краешек.
— Мне было велено при возможности кое-что вам передать, мой повелитель. Слова я запомнил. Вы меня еще слышите?
Чагатай брякнулся об пол. Где-то в коридоре послышался тревожный окрик. Сунтай нахмурился: не надо бы. Ну да, чему быть, того не миновать.
— Послание от Угэдэй-хана, — торопливо заговорил он. — И передать его надлежит в момент вашей смерти. Звучит так: «Это не месть, Чагатай. Это за моего сына. Я более не тот, кто позволяет тебе жить. Рукой моей, разящей из недосягаемой дали, свидетельствую: ханом тебе не бывать». Ну вот. — Сунтай вздохнул. — Вашим слугой, мой повелитель, я на самом деле никогда не был, хотя хозяин из вас очень даже неплохой. Отправляйтесь к тенгри с миром. Скоро увидимся.
Руки Чагатая опали, и в эту секунду в комнату с шумом ворвались его тургауды, на ходу выхватывая мечи. Рядом со своим господином они застали его слугу Сунтая, который, стоя на коленях, что-то шептал ему на ухо. Он так и стоял до последнего мгновения, а под взмахами мечей лицо его было мирным, даже приветливым.
Чистым холодным утром Субэдэй сел на лошадь и огляделся. Солнце сияло в снежной голубизне. Построенные, ждали отправки семь туменов из лучших в народе воинов. За ними на многие гадзары тянулся тяжело груженный обоз. Рядом за спиной гарцевали в седлах военачальники — некоторые совсем еще молодые, но уже испытавшие под орлоком свою силу. Гуюк, несмотря на недостатки, из-за увиденного и познанного в великом походе станет ханом, пожалуй, более славным, чем его отец. Понявший многое Байдур будет определенно лучше своего отца. За Менгу может гордиться тень Тулуя, ушедшего до срока к тенгри. Субэдэй вздохнул. Он знал, что такую армию ему больше никогда не возглавить, не повести за собой в поход. На горб уже влезала старость, и усталость брала свое. Он-то все думал, что будет вечно вот так скакать рядом с молодыми, ан нет. Манящая близость никогда не виденного моря занесла его от дома в такую даль, что трудно представить. А когда Гуюк повелел остановиться, в ушах все равно что прошелестел шепоток смерти: «Всё, конец». Задрав голову вверх, Субэдэй смотрел по сторонам, представляя себе города с парящими золотыми шпилями. Он знал их по именам, но увидеть так и не увидел: Вена, Париж, Рим.
Дело сделано, жребий брошен. Багатур знал, что встанет на бой, если Чагатай дерзнет покуситься на Угэдэево ханство. Быть может, это и будет та самая последняя битва, которую увидят его глаза. Вместе с тайджи во всем своем грозном великолепии он выедет на поле, и Чагатай поймет, отчего Субэдэй-багатура главным своим орлоком назначил сам Чингисхан.
Мысль об этом на миг окрылила, а вместе с тем поднялась и опустилась рука багатура. Тотчас у него за спиной пришли в движение тумены, отправляясь в путь длиной четырнадцать тысяч гадзаров; путь, что наконец приведет их домой.
Эпилог
Ступая прогулочным шагом, Сюань поглядывал в окна длинной крытой галереи. Изо всех окон открывался примерно один и тот же вид на Ханчжоу со змеящейся к бухте рекой. С той поры как Сюань попал в сунские земли, его довольно часто перевозили с места не место, словно не зная, как с ним поступить. Иногда, хотя и редко, ему разрешали поплавать под парусом по реке, а дважды в год он виделся со своими женами и детьми — все время в неспокойных людных местах, с доглядывающими со всех сторон сунскими должностными лицами.
Галерея шла вдоль хребта очередного ведомственного здания. Сюань развлекался тем, что соразмерял свои шаги так, чтобы левой ногой всякий раз попадать в пятнышко света на каменном полу. Особых ожиданий на предстоящую встречу (или для чего его сюда призвали) он не возлагал. За истекшие годы цзинец понял, что сунские чиновники блаженствуют просто от того, что демонстрируют над ним свою власть. Уже поистине бессчетное количество раз его вдруг ни с того ни с сего в срочном порядке вызывали в какое-нибудь присутственное место, а по прибытии оказывалось, что столоначальник здесь никоим боком не связан с двором. В двух случаях, помнится, сунские крючкотворы притаскивали на встречу своих любовниц или детей, дабы те видели, как они деловито суетятся с какими-то там разрешениями на выдачу Сюаню скромного денежного довольствия, — эдакие пупы земли. На самом же деле его нахождение там было, мягко говоря, неуместным: им просто хотелось предъявить своим разинувшим рты подчиненным или домочадцам самого Сына Неба, цзиньского императора.
А потому Сюань немало удивился, когда сопровождающая его стайка чиновников не увязла, как обычно, в разветвлениях коридоров. Впереди лежали кабинеты более высокого начальства, и Сюань ощутил первую искорку волнения, когда они, не сбавляя шага, начали углубляться все дальше и дальше. Открывалось все больше дверей, где за столами корпели крючкотворы и чиновники всех мастей (но рангом явно повыше), чутким ухом и взглядом провожая нежданную процессию. В Сюане затеплилась надежда. Сколько раз она его уже подводила! Все его послания оставались без ответа, но он все равно продолжал писать их каждый день.
Между тем слуги уже не кланялись, а стелились ковром. Несмотря на напускное спокойствие, Сюань изнемогал в нетерпеливом предчувствии, когда двое из них с нижайшим поклоном открыли двери в приемную сановника, заведующего назначением чуть ли не на все чиновные должности в Ханчжоу. Имя Сун Кима совпадало с названием правящей династии, хотя из своих источников Сюань знал, что по рождению этот человек простолюдин. Будучи лицом, заведующим выдачей Сюаню денежных сумм на содержание скромного двора, Сун Ким за годы получил от Сына Неба гору писем и прошений. И ни на одно из них не ответил.
Слуги объявили о появлении цзиньского государя и, расступившись, почтительно замерли с опущенными головами. Сюань зашел в приемную, приятно удивленный ее тонким уютом. Сун Ким жил, можно сказать, в роскоши, среди скульптур и живописи довольно изысканного и отнюдь не дешевого вкуса. Чиновник средней руки себе такого не позволил бы. Сюань улыбнулся невзначай мелькнувшей мысли: а не подкинуть ли Сун Киму что-нибудь лестное? Глядишь, гнусный щелкопер сделает подарок в виде поблажки или чего-то подобного. Хотя об этом стыдно и думать. Несмотря на драматизм положения, сам сан Сына Неба не допускает такого.
