Валентин Гнатюк - Святослав. Хазария
А жёны голосили вослед:
– Ой, куда ж улетели наши ясные соколы, вдруг да не придут назад, не воротятся…
– Цыц, плаксивые! – цыкали на них деды. – Князь лучше знает, что для Руси надобно. Будьте здравы, соколики! – приветствовали они ратников. – Да хранят вас боги! Ворочайтесь с чужбины живыми и богатыми!
Рассеялась, улеглась за Непрой пыль, замерло вдали звяканье походной сбруи, затихло конское ржание. Тихо и грустно стало в Киеве. И потянулись родители к Перуновой горе приносить жертвы и молиться за воинов.
Только Торг шумел-гудел разговорами. Горожане чего там только не слышали! Одни были за князя, а другие – за мир с Булгарией. А иные стояли и жаловались, что князь в поход ушёл, а их, горожан, не спросил, не посоветовался.
Другие же хвастались, что, будь они на месте князя, давно бы море Гелеспонтское перешли и Византию греческую захватили.
Глава 7
Рамзай и Купалец
Шли Святославовы полки по Черниговской земле, миновали поля и вошли в лес. Подмёрзшие осенние листья шуршали под копытами коней, – кусты и деревья, ещё недавно объятые жёлтым пламенем, почти все оголились.
Потом дорога потянулась через тёмный еловый бор. И многие обратили внимание на огромную сосну в четыре обхвата, которая, казалось, вонзала свою макушку в самые облака, а могучими корнями доставала до подземных криниц. Рядом с сосной росла такая же старая ель. И помнили те деревья времена, когда русичи хазарам дань и корма платили, а хазары отбирали добро, уводили детей и жён для продажи на Итильском Торжище. И часто в этот бор прибегали люди прятаться под старой елью, а она опускала ветви, чтобы враги не могли отыскать беглецов.
Шла княжеская дружина день и два. Выйдя из лесов, вновь двигалась полями да перелесками. А когда Хорс опускался за полог синей Сварги и направлял свой воз с Огнебожьим коло по подземному небу, войско останавливалось на ночлег. Когда же на восходе Огнебог зажигал своими волосами Кострище Зари, Велес поднимал Золотых коней в небо, впрягал их в повозку, и вновь Хорс ехал по синей стезе с восхода на заход. И видел огненный бог сверху, как далеко в поле шло русское воинство, как скакала лихая конница, посылая вперёд дозоры. Обо всём, что видят, докладывают начальникам, а те рекут Святославу. И в любой час князю ведомо, что впереди, что с боков делается, сколько воинов по какой причине из строя выбыли, в какой веси селяне ждут Святослава, а из какой потянулись в лесную чащобу, скрываясь от повинности.
Сивый, мерно покачиваясь в седле, ворошил в голове непростые мысли.
Ну вот и Черниговские украины, совсем немного – и дружина ступит на родную Северскую землю. От этой мысли защемило, затрепетало сердце. Все эти годы, после того боя у Перуновой Прилуки, он пытался забыть и леса родные, и землю, и… Думал, получилось, ан нет! Сами собой, не спрашиваясь, текут живые картины воспоминаний, и влажнеют глаза, хоть и ветер в спину. Гляди, как остра память-то, каждую трещинку родного порога помнит и его, Буривея, живым и весёлым. Вот они совсем малыми пошли в лес и заплутали, а вот и тот треклятый день, когда забрали их в Славянскую тьму, что должна была сражаться на хазарской стороне супротив киян. Он тогда сразу решил, что не будет с киянами биться, уйдёт к ним. Когда накануне уговаривал друга бежать вместе, Буривей тяжко мотнул головой и молвил:
– Тебя, брат, ежели схватят, голову отсекут. А у меня всех родичей хазары с булгарами казнят, ни матери, ни братьев с сестрой не пожалеют. Даже если сам себя порешу, им всё равно смерть. Один путь у меня – в сече загинуть!
– Погоди, Буривей, а может, тебя ранят и в полон попадёшь…
– Э, нет, брат, – горькая ухмылка тронула обветренные уста друга, – в неволю я не пойду, лепше смерть! – К ним приближался хазарский сотник. Буривей крепкой рукой сжал запястье Рослава. – Слово дай, коли в бою встретимся, ты меня порешишь, чтоб сразу насмерть, не хочу ни калекой, ни робичем быть, слово, брат! – зашептал он горячо.
– Даю, – сдавленно прохрипел Рослав, косясь на хазарского сотника, чтобы тот не услышал их разговора. Разве ж мог он тогда подумать, что всё так и случится. Выходит, боги сделали так, как просил брат и как пообещал он, Рослав, и стёрли из памяти тот страшный миг, вспоминая который можно тронуться разумом. Он тогда рубился, будто во сне, ни боли не чуял, ни страха, только крепко сидела где-то внутри, как стержень кованый, мысль: не встретить брата, только бы не встретить! А потом, как это случилось, он не помнит, даже точно не может сказать, его ли рука нанесла тот смертельный удар Буривею. Вдруг узрел побелевший лик лепшего друга, которого всегда считал братом, страшную рану, из которой хлестала горячая кровь, и то ли прозвучавшие, то ли прочитанные в глазах умирающего слова: «Благодарю, брат!» Что было потом, Рослав тоже не помнит, помнит только боевой топор с обрубленной рукоятью, который он вздымает и опускает, вздымает и опускает в крепкую степную землю, не тронутую огнищанским ралом.
Больше никто никогда не называл его Рославом, потому что там, в степи, он похоронил обоих: весёлого могучего Буривея, и его верного друга – статного русокудрого Рослава. С могильного холма встал Сивый, другой человек, седой и сутулый, который потом лишь сражался и мстил. Мстил мечом и языком вражеским, коим владел не хуже меча, вкладывая в каждое слово всю душу, разум и силу, силу Буривея и Рослава, погибших у Перуновой Прилуки.
Так было все эти годы. И вот теперь совсем рядом – прошлая и вроде забытая жизнь, жизнь до их смерти. А вдруг доведётся встретить мать или братьев Буривея, что он скажет тогда, что? Сердце Сивого схватило так, что тяжко стало дышать.
Когда вышли к граду Лиственю на северной окраине Черниговской земли, там дружину встретили с хлебом-солью, и Святослав велел стать на ночлег.
Всадники расседлали коней, задали им овса и стали раскладывать костры. Жители Лиственя пригнали нескольких быков и принесли убитых вепрей, которых охотники застрелили утром в зарослях. Костровые принялись зажаривать дичину и говядину, ставили котлы с водой варить ячневую кашу.
Ещё не поспела вечеря, как рядом с задумавшимся Сивым возник начальник Тайной стражи.
– Отъедем, – коротко и негромко бросил Ворон.
Сивый молча кивнул. Они поскакали по улицам града, потом шагом приблизились к добротному дому, рубленному из толстых кряжистых брёвен. Вплотную к жилой части примыкали такие же основательные постройки с широкими воротами, чтобы любой воз мог въехать прямо внутрь и оттуда, не выходя на студёный ветер или проливной дождь, разнести поклажу по многочисленным каморам, расположенным в два яруса друг над другом.
– Осмотри всё, постарайся запомнить до мелочей, – велел Тайный тиун, – как справишься, иди в дом, жду тебя в горнице.
Когда Сивый вошёл в освещённую несколькими толстыми свечами просторную горницу, он увидел сидящих за столом Ворона, худощавого отрока годов пятнадцати и старого полутысяцкого Хоря. Перед ними стоял кувшин с каким-то питьём, квашеная капуста в большой глиняной миске, лежала вяленая рыба и полковриги житного хлеба. На сундуке и печной лежанке высилась груда одежды и каких-то вещей.
– Ну что, купец Акпай, запомнил добре, что и где у тебя в хозяйстве имеется? – серьёзным тоном спросил Тайный тиун.
Сивый только удивлённо вскинул бровь и не вымолвил ни слова.
– Ладно, сейчас всё поймёшь, а пока за стол и наедайтесь, путь у вас долгий. – Ворон кивнул ему на лаву рядом с отроком. Когда начали есть, Ворон продолжил: – Запоминай, Сивый, ты купец булгарский Акпай, сын Салыха, мать твоя славянка. Это твоё подворье, а это твой робич, – кивнул он на отрока. – Кличут его Невзор, но ты обычно называешь его Балай. У тебя есть лавки в Киев-граде, в Чернигове и здесь, в Листвень-граде. Теперь спасаешься от проклятых урусов. Все твои робичи разбежались, а тебя едва не убили. Балай остался с тобой, потому что бежать ему некуда, он с шести лет у тебя в доме. – Тиун всё говорил и говорил на булгарском, медленно, чтобы его слова лучше запоминались, а старый полутемник между тем рылся в груде вещей, придирчиво отбирая кое-что в отдельную кучу. «Купец» и его «робич» тем временем слушали и ели. Иногда Ворон останавливался и требовал, чтобы Сивый всё повторил. Он тут же поправлял его, если тот ошибался. Потом стал говорить на славянском, и когда «купец» ответил ему тоже на славянском, он покачал головой:
– Слишком чиста у тебя, Акпай, славянская речь, хоть мать твоя и славянка, но больше и чаще ты хазарской и булгарской говоришь, потому сильнее делай выговор булгарский, когда по-славянски речёшь.
Наконец, ближе к полуночи, облачённые в отобранные одежды, «купец» и «робич» стояли, готовые к отъезду. Два тюка дорогих шёлковых паволок и оксамита были надёжно приторочены к седлу приземистой широкогрудой лошади гнедой масти. Ворон с Хорем в последний раз оглядели их с ног до головы. Тиун положил на стол увесистый кошель с монетами и перстень-печатку купца Акпая.
