Лев - Конн Иггульден
– Искупи свою вину, – сказал наварх.
В глазах Лаодеса блеснули слезы. Смахнув их костяшками пальцев, он расправил плечи и встал в строй.
* * *
Быстро, как только мог, Артабаз повел полки в лагерь. На душе было тяжело. Они не спали и даже не отдыхали из-за внезапной тревоги и марша к реке, после которого пришлось развернуться и идти назад по той же пересеченной местности. Он еще надеялся, что греки, тоже не спавшие всю ночь, устали не меньше.
Утро выдалось холодное и ясное, и Артабаз увидел лагерь издалека. Что-то еще догорало, и к небу поднимались черные струйки дыма. Подойдя ближе, он уже смог представить, какая здесь случилась бойня. Бойня – не бой, а потом греки построились и теперь ждали их. Артабаз с усилием сглотнул и вспомнил Платеи.
Для полноты картины не хватало только красных плащей. Щиты блестели на солнце, и их было много. Тысячи. Десятки тысяч. Артабаз знал, что́ представляет собой этот строй, этот золотой камень. Знал он и тех, кого царь упорно называл «бессмертными», хотя по своим качествам они не шли ни в какое сравнение с персидской элитой. Переодевание одних в форму других, лучших, не дает им ничего, кроме ложного представления о самих себе. Он видел, как они важничают, расхаживая в одеждах, которых не заслужили.
Артабаз глубоко вдохнул холодный воздух. В стороне от лагеря возвышался холм, и Артабаз направил к царю посыльного с указанием подняться на этот холм в сопровождении личной стражи.
Подвергать Ксеркса риску там, где будут летать стрелы и копья, нельзя. Жизнь царя – единственное, что имеет значение. Он безжалостно подавил всколыхнувшееся негодование. У него есть задача и средства для ее решения. Какие бы маневры ни устраивали греки, что бы ни учинили в лагере, в его распоряжении есть армия, вдвое больше той, которая ему противостояла.
Ксеркс со свитой направился к холму. Провожая его взглядом, Артабаз спрашивал себя, оставит ли царь его в живых даже в случае победы. Потеря флота нанесла рану им всем, и Артабаз понимал – вина за эту потерю ляжет на него, что бы ни случилось. С этой мыслью он направился к догорающему лагерю и выстроившимся за ним грекам.
36
– Союз! Союз! – Кимон растянул крик насколько хватило духу, так что получилось подобие волчьего воя.
Когда все повернулись к нему, он продолжил:
– Мой отец сражался при Марафоне!
За спиной у него догорал персидский лагерь, и сейчас он чувствовал себя одним из того благословенного поколения. В этот момент он понял наконец, каково это – стоять со своими братьями, афинянами, когда за спиной родной город и судьба мира. Афины… Нет, не только. Кимон искал нужные слова, и они вдруг пришли, полились, как вода из чаши…
– Некоторые из вас стояли вместе с ними. С Мильтиадом, Ксантиппом, Аристидом и Фемистоклом – такими же людьми, как мы. Там, на фенхелевом поле, они сразились с огромной армией и сбросили Персию в море. Империя потребовала, чтобы мы преклонили колени. Мы сказали «нет» и подняли против них копье и щит.
Он оглядел закованные в бронзу шеренги гоплитов и тех, кто стоял на флангах. Все замерли, напряглись, вслушиваясь в его слова. А между тем персы приближались, и их тяжелая поступь звучала громче и громче.
– То был величайший момент в жизни моего отца, – продолжил Кимон во всю силу своих легких. – Он сам мне так сказал. Когда он вернулся в город, люди подняли его на плечи и подарили цветы амаранта. Они говорили, что Мильтиад – бессмертен. Да, память о нем жива.
В шеренгах кивали. Молодые понимали то, чего не могли понять мужчины постарше. У Перикла от избытка чувств сдавило горло. Никогда раньше он не слышал, чтобы Кимон так говорил. Войско замерло в безмолвном восторге.
– Потом они пришли снова, и я сражался с ними при Саламине. Они привели армию больше той, что вы видите здесь, больше целого города. День и ночь мы не выпускали из рук весел, мы таранили и жгли их. И мы разбили их – на море и на суше. Я был афинянином.
Он перевел дух.
– Сегодня я больше, чем только афинянин. Я вижу здесь афинян, как и в тот день при Марафоне, но я вижу также воинов из других городов, из царств таких далеких, как Иония. В нашем союзе мы все связаны в единое целое. Друзья мои! Марафон и Платеи остались в прошлом. Пришло наше время, наш день. День сыновей. Здесь, у реки – это наше место. Они приходили к нам. Теперь мы пришли к ним. И здесь мы их остановим. Посмотрите на тех, кто рядом. На тех, кого вы знаете. Персы разобьются о нас, как море о скалу.
Кимон на мгновение умолк перед тем, как дать знак лохагам заняться привычным делом – навести дисциплину в шеренгах, пригрозить одним и высмеять других и таким образом отвлечь людей от приближающегося к ним врага. Но наступившая тишина взорвалась вдруг восторженными криками, в которых звучал вызов персам. Если Кимон и хотел сказать что-то еще, его слова утонули в зарождающемся реве, грозном, нарастающем и достигшем такой мощи, что задрожала сама земля. Хотя, возможно, она уже дрожала от тяжелой поступи персов.
В первых рядах шли полки в белых стеганых панцирях. Выглядели они внушительно, как и подобает «бессмертным». Их было много. Вдалеке от этого необъятного войска отделилась небольшая группа и направилась к холму с деревцами. Возможно, это был их царь, готовый наблюдать за сражением со стороны, как он делал когда-то из шатра, стоявшего на набережной Пирея.
Все проклятия, какие только знал, Перикл обрушил на Ксеркса. Он хотел бы увидеть царя таким, каким показал его в своей трагедии Эсхил: отчаявшимся, увлекаемым хором во тьму. Ксеркс не должен победить! Персия привела войско в Грецию, чтобы поставить их на колени. Из-за персов Кимон потерял отца, а Перикл – брата. Десятилетиями персы осыпали их золотом и умывали кровью, меняя в угоду себе. От этой мысли Перикл содрогнулся. Теперь они с Кимоном стояли на этом красном берегу и ждали громадную волну.
* * *
Проезжая вдоль крыла, Артабаз изо всех сил старался не показать снедающий его страх. Он слишком хорошо помнил Платеи, чтобы спокойно смотреть на шеренги гоплитов. Однако сейчас с ними не было спартанцев, не было красных плащей. Артабаз позаботился о том, чтобы эта новость распространилась по полкам. Но при Платеях были и афиняне. Их он тоже помнил. Тогда они не сломались.
